Но, несмотря на это, у Ницше есть чему поучиться. Ведь в самом деле: потенциал человека развивается там, где мы становимся детьми и играем. И действительно каждый должен стать львом, чтобы завоевать себе пространство для свободной игры. Да, поначалу он верблюд, жизнь которого тяжела, потому что он хочет угодить другим. Все проблемы с ницшеанской игрой власти начинаются в тот момент, когда она теряет контакт с реальностью. Сколь справедлива мысль о том, что жизнь не должна принимать застывших форм, столь же ошибочно думать, что ей не присуща мера, полагать, что можно навязать собственные правила игры и стать мерой самому. Игра, потерявшая связь с бытием, — это плохая игра. Это игра, в которую заигрались, и её ждёт та же судьба, что и искусство, когда оно под влиянием романтизма решило стать динамичным авангардом: оно страдает, перестав поверять себя истиной, потеряв связь с добром, утратив красоту. Ницшеанский homo ludens играет в некрасивую игру. Да, она живая, но она ничего не выражает. В лучшем случае, это не более чем самовыражение.

Гераклит, Платон, Шиллер, Шлегель, Новалис, Ницше — все эти мыслители видели в игре полноту человеческого бытия. Платон учил, что человек в игре должен жить жизнью своих богов, чтобы научиться видеть, какие возможности открыты для него в пестроте жизни, и таким образом он станет вполне человеком. Шиллер считал, что человек как художник реализует и познаёт в игре свободу и красоту, и потому, когда играет — он в полном смысле человек. Мечтой романтиков была жизнь, в которой человек околдовывал бы мир игрой и вечно черпал бы из бездонного резервуара её потенциальных возможностей. А Ницше надеялся, что он, как художник, будет полновластно господствовать над самим собой в мире.

Все эти премудрые знатоки игры учили таким премудростям, которые, как они обещали, приведут человека к потаённому ядру его сущности. При этом все они — сознательно или нет — руководствовались образом человека, который в то время господствовал, или которому, по их мнению, угрожала опасность. Они ставили игру на службу своему идеалу человека. Однако, поступая так, они невольно посодействовали появлению той опасности, которая сегодня подстерегает нас сплошь и рядом: опасности инструментализации игры. Ещё можно было бы скрепя сердце смириться с тем, что Платон, Шиллер и другие ставят игру на службу истинному гуманизму или свободе. Но никак нельзя пройти мимо того факта, что подчинение игры каким бы то ни было внешним целям или идеям в корне противоречит самой её природе.

К чему это может привести, стало видно далеко не сегодня и не вчера. Ведь если мудрые знатоки и магистры увязывают игру с сущностью человека, с природой или с жизнью, то в истории мы видим тьму примеров, как игры используются для того, чтобы более эффективно вылепить солдат, домохозяек, покупателей, избирателей и так далее, по мерке той или иной идеологии или религии. Сегодня эта опасность инструментализации игры сильна как никогда. Хуже того: многие игры уже поддались ей. И всё это вызывает ещё бо́льшую тревогу, потому что те образы или концепции человека, на службу которым поставлены современные игры, сами по себе враждебны игре: это хозяйственный идеал человека (homo oeconomicus) и идеал «деятельного» человека (homo faber). Образ человека играющего, homo ludens, нуждается в защите от них обоих.

Мудрые знатоки игры из прошлых веков способны вдохновить нас на эту защиту. И если сейчас в нашем багаже есть аргументы, идеи и понятия, располагая которыми мы можем во всеоружии встретиться лицом к лицу с многоликими опасностями, грозящими игре, — то именно благодаря им. Этим-то опасностям мы хотим теперь посмотреть прямо в глаза: ведь спасти игру можно, только если знаешь её врагов.

Мы живём в эпоху игр. По крайней мере, сама она очень хочет, чтобы так казалось. Ведь смотрите: все только и делают, что играют. Играют, сидя за компьютером и с гаджетом в руках, в казино и в зале игровых автоматов. На бирже и в бизнесе.

А если уж никак нельзя играть самим — тогда смотрят, как играют другие. По телевизору игровые шоу идут одно за другим: то «Кто хочет стать миллионером?», то «Поле чудес», то «Своя игра», то какой-нибудь «Золотой голос» или «Танцы со звёздами». И над всем этим царит король рейтингов и прайм-тайма — футбол. По способности приковывать к себе взоры кожаный мяч вне конкуренции. По оценкам, финал Чемпионата мира — 2014 посмотрели более миллиарда телезрителей. Никогда ранее внимание всего рода человеческого не было в таких масштабах синхронно направлено на один и тот же объект. Никакому Папе Римскому, Обаме, Путину или Далай-ламе никогда не удавалось сосредоточить на себе столько человеческих взглядов сразу.

И ведь эта власть совершенно не знает границ: королю Футболу подвластны бедные и богатые, мужчины и женщины, жители всех континентов, представители всех культур и религий. Его подданные не жалеют ни денег, ни усилий, чтобы иметь возможность лицезреть своих кумиров на поле. Строятся гигантские стадионы, перед мониторами собираются тысячи и миллионы — чтобы только насладиться игрой любимой команды. Кто знает, может быть, оглядываясь на наше время, будущие поколения назовут его Эпохой футбола. По крайней мере ясно одно: футбольные матчи — это самые действенные публичные культурные мероприятия современности; они столь значимы для современной мировой цивилизации, что 13 ноября 2015 года в Париже исламистские варвары сделали эту игру мишенью террористического акта.

Игра — сильнейший на планете магнит общественного внимания. Это заставляет задуматься. Но ещё больше заставляет задуматься происходящее вокруг футбола: тёмные махинации, договорные матчи, коррупция, тотальная коммерциализация. Разоблачения скандалов вокруг FIFA или Немецкого футбольного союза DFB дают лишь слабое представление о том, до какой степени любимая игра миллионов увязла в когтях духа, враждебного всякой игре. Бизнес обложил игру буквально со всех сторон, вспомните только рекламу на бортиках футбольных полей и логотипы на форме игроков. Homo oeconomicus протянул свои мощные щупальца к игре в футбол и не остановится, пока не уничтожит её. Дух коммерции полностью поглощает игру, её запрягают в телегу экономических и политических целей, которые могли бы совсем разрушить футбол, если бы он сам по себе не был столь привлекательным, столь вкусным зрелищем, что хотя бы на 90 минут не давал возможности забыть обо всей налипшей на него коммерческой грязи. Это касается даже самих футболистов. Пока идёт игра, они остаются всё теми же мальчишками с мячом на пустыре — и неважно, что творится за пределами поля: сам процесс игры блюдёт невинность честных игроков, даже если хозяйственная сторона игры отравлена и заражена. Потому-то она и сохраняет своё обаяние, оставаясь любимой игрой человечества.

Но если это можно сказать о футболе, который сам ещё как-то способен противостоять натиску бюрократов и дельцов, то для большинства игр, которые мы нажатием кнопки вызываем на экран телевизора или компьютера, это уже давно не так. Тут коммерциализация свою работу сделала. Многие «игровые» телешоу настолько пропитаны антиигровым духом, что зрители очень быстро теряют к ним всякий интерес. Ведь похоже, что вся привлекательность различных реалити-шоу вроде «Робинзона» или «Школы выживания» вызвана внеигровыми обстоятельствами: карьера, деньги и ангажемент как интерес участников; развлечение и новые темы для болтовни как интерес зрителей; наконец, прибыль и квоты на рекламу как интерес продюсеров. Как правило, игровые шоу создаются специально в расчёте на рекламу. То есть это вообще не игра, это коммерческое предприятие. Никто не может спорить: псевдоигра и её производители наступают развёрнутым строем. Они не покладая рук стараются превратить наши площадки для игр в торговые площади, а мир игры — в бизнес. Речь идёт о гигантских масштабах инструментализации игры и подчинения её экономическим интересам: homo oeconomicus повсеместно вытесняет homo ludens. Он стремится подчинить все игры своим критериям, захватывает мир игры и подчиняет его диктату своих ценностей: эффективности, продуктивности, функциональности, прибыльности — совершенно оправданным в мире экономики, но разрушающим игру и выбивающим почву из-под ног homo ludens.