обряжен в сутану и не снимал с шеи Распятия, но чистым обманом добился «отречения» Жанны, оказавшееся на бумаге совсем не тем, что оговаривалось на словах. Маленький крестик, поставленный ею на пергаменте под текстом, которого не понимала, но доверилась, вел ее теперь на костер. Может ли Иуда, погрязший во лжи, быть прощен?

Женщина подняла глаза к небу, солнце, и без того ослепительное, вспыхнуло так, что все четыре забрала звякнули одновременно, словно впереди показалась не площадь Старого Рынка, а вражеская конница.

«Да», — ответила себе Жанна в третий раз, и блаженно улыбнулась…

…Свист кнута; острая, пронзающая боль; раз, два — считает секунды бедняга; и снова свист; и снова косица из сыромятной кожи рвет окровавленное мясо, жалкие лоскутки плоти на трещащих ребрах.

Она помнит первое прикосновение длинных сухих пальцев хозяина на ее подбородке. Тогда юной чернокожей девушке казалось, что лицо зажали в тиски, да еще и вздернули вверх так, что шейные позвонки хрустнули. Ее упорное молчание на вопрос «как тебя зовут?» и полный ненависти взгляд рассмешили покупателя живого товара, и он благодушно произнес, выпуская лицо негритянки из своих клещей:

— Будешь Жанной. Беру.

Свист, боль, раз, два, свист, боль, раз, два, снова свист и уже притуплена боль, она не так мучительна, звуки мира приглушены, глаза перестают видеть, а крепко сжатые зубы расплываются в страдальческой улыбке. Красноватая «кожа» махагони, забрызганная кровью Жанны, становится зловеще алой и уже не держит веревки, что опоясали руки рабыни, тело несчастной медленно сползает вниз, складываясь в неестественную для человеческого существа позу.

Жанна не помнила или не хотела вспоминать своего настоящего имени, семь лет в неволе день за днем убивали в ней все живое, настоящее, человечное. Свист, удар, раз, два, свист, удар, раз, два…

Существо, наделенное душой, но лишенное свободы, перестает со временем понимать свое предназначение, оно занято исключительно выживанием. Пребывание под гнетом чужой воли — неестественное состояние, мучитель Жанны стал для нее воплощением грубого насилия, обусловленного судьбой, чем-то заранее предрешенным и неотвратимым с целью… Вот здесь для униженного сознания рабыни начиналось самое сложное. Для чего Бог так поступил с ней, зачем явил Дьявола во плоти в ее жизнь?

Она ясно понимала, что хозяин не простит второй попытки сбежать от него, в назидание остальным рабам прямо сейчас Жанну не наказывали — ее убивали.

Свист, удар… Что бы сделал Бог на ее месте? Свист, удар… Испепелил бы обидчика, лишил силы руку его, ослепил налившиеся кровью глаза или разверз небеса над головой? Свист, удар, свист, удар… Бог всепрощающ и к славящим Его, и к унижающим и хулящим. «Прощаю тебя», — выдохнула Жанна, и черные, как ночи над теми раскаленными равнинами, откуда она родом, очи облегченно закрылись…

…Жанна умирала в своей постели. Комната, наполненная светом майского солнца и щебетом обезумевших от наконец наступившего тепла птиц, казалась ей огромной, словно стены, в которых было так тесно долгие годы, вдруг раздвинулись до пределов той Вселенной, о которой Жанна знала из прочитанных книг. У изголовья, скрючившись над молитвенником, сидел священник, минутой ранее выпроводивший все ее многочисленное семейство во главе с супругом за дверь. Пожилая женщина с трудом дышала, натруженное сердце матери, чувствительное ко всему, а уж тем более к собственному состоянию, готовилось сделать последнее сокращение. Священник закончил шевелить губами и, оторвав взгляд от своей книжицы, обратился к исповедующейся:

— Он примет тебя в объятия свои, но прежде, раба Божия Жанна, очистись от груза, что черным камнем лежит под сердцем.

— А с ним я не нужна Ему? — женщина слабым языком провела по высохшим губам.

Святой отец прижал молитвенник к груди:

— Бог примет тебя любой, но тогда Ему придется забрать черный камень себе, ты же не хочешь, чтобы Рай превратился в каменоломню?

— Нет, — Жанна закрыла глаза и представила, как черная груда самых разных по размеру камней ломает райские дерева, крушит ажурные Врата Эдема, а именно ее булыжник прищемляет хвост Искусителю.

— Тогда исповедуйся и иди к Отцу с миром, — священник перекрестил умирающую.

Немного помолчав, женщина решилась:

— Я не люблю своего мужа. Я не любила его, когда давала согласие на брак, ибо это было не мое решение, а родителей. Я не любила его, когда рожала детей, ибо это было не мое, а его решение. Я не люблю его и сейчас, когда за дверью собрались дети наших детей и там же, среди родни, ожидает меня смерть.

— Это не грех, — возразил священник. — Это Путь.

— Мой муж, возможно чувствуя, что не любим, всю жизнь вел себя, как тиран, ни во что не ставя ни меня как личность, ни моего мнения как партнера. Моя судьба в браке — полное подчинение, мое место в семье — подстилка на полу в его ногах.

— Это ли не образец высшего терпения и смирения, дочь моя? — воскликнул священник излишне эмоционально для столь печальной минуты.

Женщина приподнялась на подушке:

— Он воспитал во мне ненависть, и я… не могу простить его, — она без сил откинулась обратно, и глухие хрипы в горле огласили скорое отбытие Жанны в мир иной.

— Дитя мое, — священник склонился над лицом умирающей, — вспомни Христа, прощающего гонителей своих.

— Камень ваш, — едва слышно прошептала Жанна, и улыбка, тронувшая ее губы, застыла навсегда.

…Перед Судьей лежали три дела, все обвиняемые — женщины, приблизительно одного возраста и даже схожие внешне, но сколь различны были мотивы, приведшие их на скамью подсудимых. По всем трем случаям сегодня необходимо вынести решения, но однозначного мнения судья не сформировал, да и тревожащее его с самого вечера сердце, превратившееся в острую иглу, ковыряющую внутренности по собственной прихоти, не давало сосредоточиться на вынесении вердикта. Глоток холодной воды слегка успокоил непредсказуемую иголку, судья открыл бумаги еще раз, хотя помнил все обстоятельства и показания наизусть.

Первый случай касался молодой женщины, не отворившей двери дома просящему убежища от преследователей в ночи. Утром беднягу нашли мертвым на пороге. Обвиняемая, с ее слов, побоялась впустить незнакомца из страха за собственную жизнь и жизнь домочадцев. «Достойна ли она прощения?» — произнес вслух Судья, обращаясь к самому себе. Сердце-иголка ответило ему болезненным выпадом опытного фехтовальщика.

— Нет, — жестко ответил он и, выбрав печать с надписью «Виновен», решительно ударил по бумаге. Фехтовальщик чуть ослабил нажим иглы, и Судья смог вздохнуть. «Надо поскорее отправляться домой, в постель», — решил он и немедля потянулся за второй папкой.

Мать, спасая жизнь одного ребенка, для чего требовалась крупная сумма денег, отдала, а по сути, продала второго в