никто не видит, начал успокаивать себя: «Не дюже здорово…»

Вошел в будку газовщика, здесь сидели уже его горновые, Степан, водопроводчики. Стыдился смотреть людям в глаза. К счастью, все вели себя так, будто не было никакого «Крокодила», и он мысленно поблагодарил товарищей, хотя внешне продолжал быть все таким же угрюмым и непреклонным.

Принимая смену, Шерабурко молча ходил за Степаном. Задоров тоже молчал.

Так и разошлись, не улыбнувшись друг другу.

Жизнь на доменной печи шла обычно, размеренно. Наверху погромыхивали скипы: одна за другой сваливались в печь порции агломерата, кокса, окалины. Вся эта пища, омываемая потоком раскаленного газа, постепенно оседая, сначала прогревалась, затем ошлаковывалась, превращалась в киселеобразный шлак и в жидкий чугун.

А пока на лещади — на дне домны — накапливался чугун, горновые готовили канаву, по которой, ослепительный, как солнце, металл побежит в ковш.

Шерабурко посмотрел на часы: вот пройдет еще пятьдесят минут, и горновые пробьют летку. Домна, словно разозленная, фыркнет огромными брызгами и отдаст чугун…

От фурм Кирилл Афанасьевич направился в будку газовщика — на «капитанский» мостик домны, — чтобы взглянуть на автоматические приборы. В глаза опять бросился «Крокодил». Стало снова не по себе.

Газовщик Исмагилов, держа в левой руке плавильный журнал, правой выводил на доске показателей цифры выполнения плана. Графа «сверх плана» пока еще пуста.

Заложив руки за спину, мастер шагал тихонько, посматривал на приборы и думал все о той графе: «Что-то туда запишем? Как запоет Степан, если не выполним? А ты сам? Эх, Кирилл, Кирилл, стареешь, брат. Брось сердитым бугаем ходить!.. Бросить? А почему они? Хоть бы предварительно поговорили, спросили, как думаешь, старик, вытянем? Нет, не спросили! — И, подумав, тут же начал на себя ворчать: — Не спросили — значит, уже знали: не соглашусь. Сами проголосовали — и все».

Телефонный звонок спугнул его мысли. Приложил к уху трубку, послышался голос начальника цеха:

— Кирилл Афанасьевич? Как, новые обязательства начали выполнять?

— Да вот, воюем, — спокойно ответил Шерабурко и тут же выругал себя: «С кем, за что воюем? Балда!..»

Но начальник цеха не придрался к слову, а все так же добродушно продолжал:

— Давайте, давайте. Вашими обязательствами директор заинтересовался, да и из горкома звонили.

— Из горкома?

— Да. Что же, домна — не вагранка, каждая на учете. Там и мастеров знают. И в обкоме уже известно.

— И… про меня спрашивали?

Тут начальник цеха что-то вдруг замялся, а потом сказал:

— Разумеется. Я заверил, что мастера не подкачают.

— Спасибо за добрые вести, Михайло Григорич, спасибо. Постараемся. Парни наши подналягут, да и я, хоть устарел уж…

— Но, но! Старый конь борозды не портит. Знаешь это?

— Да, знаю. Спасибо.

Шерабурко положил трубку и подобревшими глазами посмотрел на Исмагилова — молчаливого, узкоглазого казаха.

— Чуешь? Сам Бугров звонил. Насчет обязательств говорил.

— Хороший человек!

— Дюже хороший… Хм, и что ж это такое? Меня ругать надо, а он…

Газовщик не понял его, удивился:

— Тебя ругают, шибко ругают?

— Да нет, Исмагилыч, хорошее говорят.

— О, у нас, в Казахстане, человек хорошее слово любит, шибко любит. С ним в степь, в горы идет, зверя бьет.

— Да кто же доброе слово не любит? Слово брат — великая сила. Оно может и свалить человека и поднять его…

8

Две недели постепенно приучали домну к новому режиму работы. Теперь воздух подавался в печь раскаленным до 900 градусов и его давали больше. Мастера и газовщики с соседних печей зачастили на эту домну. Посматривали то в фурмы, то на приборы, размещенные в будке газовщика. Здесь, на высокой панели, стояло более полсотни замысловатых автоматов. Одни медленно поворачивали диск, показывая цифры, другие сигналили цветными лампочками, третьи на специальной диаграммной бумаге выводили синими чернилами причудливые зигзаги…

И эти умные приборы показывали, что газовый поток при повышенной температуре работает хорошо. Доля кокса в шихте уменьшается, а доля руды — растет. Печь стала давать чугуна больше, чем полагалось по плану. Даже Шерабурко убедился, что дела в коллективе пошли лучше, что его догадки об усилении дутья, подхваченные Степаном, правильны. Теперь начальство, пожалуй, не будет упрекать мастеров этой домны. Хватит уж…

Шерабурко немножко успокоился, думал — все, перемололось… И вдруг — новая встряска: в заводской многотиражке появилась передовая «На новые рубежи». В ней говорилось об инициативе мастера Задорова, о повышенных обязательствах доменщиков, о их борьбе за сверхплановый металл, а ниже всего этого: «Только один человек шагает не в ногу с коллективом — мастер Шерабурко… Не видит, не признает резервы… Так ли должен поступать командир производства?..»

Горновые прочитали свежую газету и передали газовщику, а тот — мастеру.

— Про доменщиков пишут.

Шерабурко неторопливо («подумаешь важность — заводская газетка!») достал из кармана очки, заворчал: левое стеклышко опять выпало. Своими толстыми, чуть вздрагивающими пальцами долго вставлял выпуклое стекло в оправу, потом осторожно, обеими руками, посадил очки на переносье и начал читать статью.

Газовщик вышел.

Перечитав еще раз этот абзац, Шерабурко положил газету на стол и придавил ее кулаками — большими, тяжелыми, пропитанными чугуном. «Это он устроил. Новатор!.. Решил выжить меня с печи. А я сам… Я не хочу с ним… Молод еще…»

Сунул газету в карман и зашагал к начальнику цеха, грузно покачиваясь из стороны в сторону.

И руки начальнику цеха не протянул.

— Заявление подавать или сами уж?..

— Ты о чем, Кирилл Афанасьевич?

— А вот, — сунул ему газету, — не читал, что ли? Всех назад тяну. Вредитель…

— Да ты не шуми. Слова-то какие говоришь! Посиди, дай ознакомиться.

Бугров еще утром прочитал статью, но сейчас делал вид, что ничего о ней не знает. Уткнулся в газету, а сам думал: «Черти, хотя бы выражения продумывали. Человек — не чушка чугунная… Верно, надо бы… но не так же его…»

Посмотрел в глаза Шерабурко, сказал:

— А тут ничего особенного. Так ведь дело-то было. А впрочем, ладно, позвоню, поговорю с редактором.

— Так мне что же?

— Иди и работай.

— И опять со Степаном? — тихо выдавил он.

— А как же?

— Нет, так дело не пойдет. Переводите на другую печь.

— Ну хорошо. Посоветуемся с цехкомом, потом сообщим.

Шерабурко шел на домну понуро, на душе было муторно: «И переведут. А куда, кем? Ведь не Задорова, а меня переведут… Это точно».

Ему страшно стало. Впервые в жизни показалось, что его с домной соединяет какая-то невидимая и необъяснимая нить. Он посмотрел на домну, остановился. «Вот отсюда мы начали котлован. Сюда на тачках вывозили грунт. В первый день на ладонях вздувались кровянистые волдыри, потом подсохли, кожа блестела, как на пятке. Монтировали кожух, укладывали до звона прокаленные кирпичи… Там был навес, из-под него