их не обманешь! Студенты и школьники уже начинают уступать тебе место в трамвае: «Дядя, садитесь…» Говоришь «спасибо», садишься и долго смотришь в окно… Смотришь на все мелькающее за стеклом и дивишься тому, как быстро мчится жизнь, как неумолимо уходят годы и как мало еще сделано…

Молчание прервал Бугров. Поглаживая блестевшую от лампочки лысину, он задумчиво произнес:

— Да, дело идет к старости… Ну, как печь?

— Угомонилась, Михайло Григорьевич. Капризы кончились, ровно идет, отпрыгала… Температура поглядите — девятьсот градусов! И нагрузочка хороша. Вот, — пододвинул плавильный журнал, — поглядите, каждая тонна кокса расплавляет 2700 килограммов руды!

— Радуешься, а упорствовал. Время и труд все перетрут. В следующем месяце, глядишь, свое обязательство даже перевыполните. Задоров прав. Мы свои резервы плохо знаем, потому и трусим.

— Сплоховал трошки, каюсь. Думал, не так будет, а тут…

— Эх, Кирилл Афанасьевич! О старости говоришь, а сам честь кадровиков топчешь. Она ведь десятилетиями создавалась. Нам надо молодых вести за собой, а ты… — Кинул шапку на стол и зашагал из угла в угол.

— Я же не за худшее был. Соображал так: начнет по молодости нажимать, расстроит печь, она и зачахнет, — оправдывался Шерабурко. — Говорил, что спешить не к чему. С домной, чертом, возжаться, сами знаете, как. Не будет давать чугуна — и все.

Говорил это, а совесть душу жгла, даже самому стыдно было признаться, что думал тогда… Одним словом, заботился о спокойном будущем, боялся, что молодежь все резервы выложит… Так бы и сказать сейчас, признаться начальнику цеха, ведь свой человек, но… стыд одолевает, гордость, врожденная шерабурковская гордость не позволяет.

Вот и сидит, склонив голову, бурчит:

— А он, Михайло Григорьевич, тоже хорош, Степан-то наш. «Саботаж, говорит, исподтишка…» Обидно. Я ведь сам вот этими руками в голой степи коммунизм строил.

— Строил? — Бугров резко повернулся и, еще сильнее ссутулившись, все так же держа руки в боковых карманах тужурки, двинулся на Шерабурко: — Строил, говоришь, а теперь? Что, свою норму выполнил и хватит?

— Зачем же, и сейчас строю, да сил уже прежних нет. Был бугай, да изъездился. А они — молодые.

— Но и таким, как ты, в отставку рано еще. Подумаешь, полсотни прожил и уж — в старики. Нечего прежде времени стареть. — Бугров надел шапку, собрался было уходить, замешкался, опять присел на стул и заговорил: — Ведь коммунизм строим! Стране чугуна много надо. И тут опыт старой гвардии, знаешь как!.. Теперь надо и во сне о чугуне думать.

— Чугун, чугун… — Шерабурко посмотрел начальнику цеха в глаза. — Вы, Михайло Григорьевич, на меня не шумите, понимаю. У меня новость есть. Хотел это дело еще раз про верить, но скажу сразу уж.

— Ну, выкладывай.

— Вчера ребята открыли шлаковую летку, смотрю, а из печи вместе со шлаком чугунок потянуло. Немножко, но идет. Я боялся — фурмочка сгорит. Горновые-то — молодежь, и не заметили, а мой глаз не обманешь. Вот и думаю: температуру в домне подняли, рудная нагрузка возросла, металла на лещадь стекает больше, он теперь и накапливается быстрее, ему в горне и места уже мало. Значит, почаще бы спускать его надо.

— Вон ты куда! Это же… Надо график менять?

— Вот именно. И по ковшам видно, что домна стала больше чугуна давать. Выпускать бы его из печи не семь, а восемь раз в сутки!

— Это ты умно подсмотрел, Афанасьич, умно. Мне как-то и в голову не приходило.

— Это надо своими глазами видеть, придумывать тут нечего, а нам-то виднее. Я давно замечал, но… Как-то все знаешь, привычка… А теперь вот решил. Словом, график менять надо.

Начальник цеха долго сидел, задумавшись, и смотрел в пол, потом прошелся, бросил взгляд на Шерабурко:

— Н-да… Ты прав, Афанасьич. Со всех сторон прав. Но тут всплывает вопрос посложнее. Твой глаз уловил очень важное. Смотри: чугуна и шлака в горне накопилось много, пространство около фурм, где бушует пламя, уменьшилось, газы сильнее стали давить на столб шихты, они теперь снизу сильнее поддерживают его.

— Стало быть, шихта хоть и не подвисла, но движется плохо?

— Во, во, точно! Замедляется движение шихты вниз, замедляется весь процесс плавки, понимаешь, гвардия? Значит, поскорее выпускай чугун, освобождай кубатуру печи, пусть газ бушует, но не сдерживает шихту, она будет смелее сходить вниз, к фурмам и здесь — таять. Тогда мы…

— Печь заставим поторапливаться, — усмехнулся Шерабурко.

— Правильно, старина! Но тут… — Бугров погрозил мастеру пальцем, сдерживая его пыл, — тут надо еще многое обдумать. Смотри, — он положил карандаш на стол и начал загибать пальцы. — Если мы будем выпускать чугун не семь, а восемь раз в сутки, то добавится работы горновым — раз.

— С этим справимся, поднажмем, — вставил Кирилл Афанасьевич.

— На мускулы надеяться нечего, — строго и даже сердито сказал Бугров. — Тут надо заняться механизацией работ на горне. Проблема номер один. Необходимо увеличить парк ковшей — проблема номер два. У нас ведь не одна домна… Вот смотри, что показывает простая арифметика…

Долго еще два доменщика считали, размышляли, говорили друг другу: «получается…», «должно получиться, черт побери, но…» Только в третьем часу ночи Бугров собрался уходить. Он тряс руку Шерабурко и улыбался:

— Ну так как, слово сдержите?

— Вроде как…

— Ну смотрите. Только носа не задирайте, домна зазнаек не любит.

А потом вдруг неожиданно спросил:

— Ну, а о переводе тебя…

— Не выгнали, на том спасибо.

— То-то же, смотри!

Сев в машину, Бугров снова стал думать о Шерабурко. «Подается старик… Плохо мы знаем людей… О-о, человеческая душа… Сумеешь овладеть ею и — вот она… Ведь правда, что люди не родятся доменщиками, артистами или, скажем, хулиганами… Процесс… У каждого в душе — струна-живинка, попробуй, найди ее»…

Посматривая, как яркий луч «Победы» бежит по дороге все вперед и вперед, Бугров думал о том, что ему в своей работе надо кое-что изменить.

14

Татьяна Петровна, ожидая мужа, уже несколько раз подходила к окну, но так и не уследила, когда он подошел к дому.

Сегодня легко шагалось ему!

Кирилл Афанасьевич широко распахнул ворота и крикнул:

— Дружок! Все дрыхнешь, дьявол. Не стареть ли задумал? Я тебе…

Дружок бросился к нему и, встав на дыбы, взвизгивая от радости, положил лапы на грудь хозяину. Шерабурко теребил Дружка за уши и смеялся:

— А-а, пес, обрадовался… А ну-ка, порезвись. — Он щелкнул стальным смычком, швырнул цепь в сторону. — Ну!.. — Дружок бросился к воротам, потом обратно. С жадностью хватая пастью воздух, он подбегал к хозяину, тот делал вид, что хочет поймать собаку, но сам только приседал, хлопал в ладоши да вскрикивал, а Дружок от радости все громче взвизгивал и метался по