Я провел все утро, переходя из комнаты в комнату, выслушивая различные версии произошедшего и клятвы музыкантов в том, что никогда более их нога не ступит на одну сцену с «этими идиотами». Моя челночная дипломатия в конце концов принесла плоды в виде репетиции перед концертом в Женеве и обещания обеих сторон сотрудничать и стараться лучше понимать друг друга. Вдобавок к этому доплата Кенни и Томми была поднята до 250 долларов в обмен на более уважительное отношение к коллегам.

Я понимал причины, приведшие к трещине в отношениях, ведь музыканты принадлежали к разным поколениям и придерживались различных взглядов. Но я считал, что обе группы состояли из замечательных музыкантов, и в особенности любил игру Сонни Ститта и Ховарда МакГи. Впервые я встретился с МакГи в Лос-Анджелесе тремя годами раньше, во время того пропущенного университетского семестра, когда я работал на Contemporary Records. Лес Кениг, владелец фирмы, был голливудским сценаристом, попавшим в черный список в эпоху маккартизма. Он продолжал писать сценарии анонимно, за других, но когда и эти доходы иссякли, его хобби — запись джазовых оркестров — превратилось в бизнес. Список звезд его фирмы включал имена Арта Пеппера, Шелли Мэнн, Тедди Эдвардса и МакГи — ключевых фигур в создании звучания Западного побережья. Когда Мэнн записал альбом мелодий из «Моей прекрасной леди», разошедшийся тиражом в четверть миллиона копий, Contemporary превратилась в успешное предприятие.

Боб Кестер из чикагского Jazz Record Mart посоветовал мне поговорить с Кенигом во время летней поездки в Калифорнию. Тот пригласил меня заскочить на минутку в его офис и взял на работу после десятиминутной беседы. Оказалось, что в конце тридцатых Кениг был студентом в Дартмуте[68]; как-то раз туда приехал Каунт Бэйси, чтобы сыграть на танцах. Лес уговорил Бэйси взять его на работу «парнем на подхвате» и уехал на автобусе оркестра той же ночью.

В углу экспедиторской, располагавшейся в задней части офиса Contemporary на Мэлроуз-плейс (в то время это был безобидный квартал антикварных магазинов), стоял рояль. Раз в неделю или две я снимал с рояля чехол и выдвигал его на середину комнаты. Наши замечательные инженеры Ховард Холзер и Рой Дю Нэнн подключали микрофоны и превращали помещение в студию звукозаписи. За домом останавливалась машина, и Филли Джо Джонс или Рой Хэйнс начинали выгружать свою барабанную установку. В такой прозаической обстановке на пленку запечатлевалась потрясающая музыка.

Обычно я работал в помещении дирекции, в приемной рядом с секретаршей Пэт, которая была просто кладезем всевозможных слухов и домыслов. У нее был роман с Фрэнком Фостером, тенор-саксофонистом Каунта Бэйси и близким другом Куинси Джонса. Я выслушивал ежедневные отчеты о том «продвинутом» мире, в который Пэт окуналась после работы. Ее речь была уморительной тарабарщиной, и этот поток сознания изливался, пока она полировала ногти в промежутках между телефонными звонками.

Теперь, после трех лет, проведенных в американских кофейнях и английских пабах, я снова был в мире джаза. Более опытные люди сопровождали Майлза и Брубека. Я был младшим тур-менеджером, а это означало, что я работал на периферийных участках турне, дополнительных выступлениях, призванных заполнить географические и финансовые пробелы между фестивалями по уикендам После первой недели я путешествовал с Коулменом Хокинсом и Гарри «Суитс» Эдисоном.

Хокинс был одним из моих героев. С того самого момента, когда я впервые услышал его рваные, полные радости соло на пластинках The Mound City Blue Blowers 1929 года и увидел его на пожелтевших фотографиях странствующей водевильной труппы Ма Рэйни, он стал для меня идеалом музыканта. Это был человек, который играл еще с самыми ранними местными группами двадцатых и в конце концов стал патриархом тенор-саксофона, перед которым преклонялись Колтрейн и Роллинс; человек, стоявший рядом с Беном Уэбстером и Лестером Янгом, наводя мосты между свингом и бибопом. Я не мог дождаться того момента, когда сяду рядом с ним во время долгого путешествия и смогу расспросить о старых временах. Как оказалось, эти надежды были столь же тщетны, как и в тот раз, когда мы ехали в Бостон вместе со Слипи Джоном Эстесом.

Коулмен всегда требовал, чтобы в его футляре для саксофона была бутылка бренди — «для согрева». Каждую ночь он закрывал на ключ дверь в свою комнату в отеле и снимал трубку с телефона. Таким образом, звонки, оповещающие, что пора вставать, оставались незамеченными. И я сидел в холле вместе со Суитсом, сэром Чарльзом Томпсоном, Джимми Вудом и Джо Джонсом и ждал Коулмена. Никто ничего не говорил — Коулмен был вне всякой критики. Как это бывает осенью, авиарейсы были заполнены пассажирами, отправляющимися в деловые поездки, и на то, чтобы выпросить места, уходили часы, так что часто мы были вынуждены мчаться в концертный зал прямо из аэропорта.

Коулмен обладал способностью двигаться медленнее, чем любой человек, которого я когда-либо встречал. Когда я вел его через аэропорт или железнодорожную станцию, то пытался сконцентрироваться на том, чтобы переставлять ноги как можно более осторожно, не делая широких шагов. Но внимание мое неизбежно рассеивалось, и Коулмен неожиданно оказывался метрах в четырех позади меня. Или иногда вообще исчезал из поля зрения.

Пересаживаясь с поезда на поезд в Тулузе, я был настолько зациклен на «отслеживании» Хокинса, что Гарри Эдисон ушел по платформе далеко вперед и сел не в тот поезд. В результате он оказался в Перпиньяне, в то время как мы играли концерт в Марселе. Суитс был человеком бывалым и немного говорил по-французски, так что уже на следующий день присоединился к нам в Бордо. Казалось, он был даже рад улизнуть из турне и спокойно поесть в маленьком ресторане за хорошей бутылкой вина.

Для остальных это происшествие тоже что-то прояснило. Гарри в течение многих лет после ухода от Каунта Бэйси играл на трубе в голливудских павильонах звукозаписи. Он был прекрасным музыкантом с красивым чистым звуком, но в какой-то мере утратил ту жажду соревнования, которая продолжала двигать Коулменом. Тем вечером в Марселе The All Stars были в программе вместе с секстетом Джорджа Рассела Я видел их мельком в начале турне и думал, что это потрясающая группа. Рассел был одним из лидеров авангарда, но при этом сохранял сильное чувство мелодии. Его запись «You Are My Sunshine» с Доном Эллисом на трубе произвела впечатление на критиков и разошлась в предыдущий год вполне приличным тиражом Эллис был белым интеллектуалом, игравшим очень технично, но без огонька. Для этого турне Рассел пригласил трубача Тэда Джонса, попросив его сыграть в точности те аранжировки, которые он записал с Эллисом. Но контраст оказался просто разительным Джонс, который обычно играл с мэйнстримовыми биг-бэндами, буквально взорвал Sunshine своей трубой с сурдиной и превратил номер в шоу-стоппер[69]. Его влияние на остальных музыкантов — Тути Хита, Джо Фаррела, Бэрра Филипса и Гарнетта Брауна — было столь же сильным группа Рассела стала неожиданной звездой турне.