— Ты что, в участке не смог с ними разобраться? — возмутился Тартищев. — Процедуры не знаешь? В управлении этой рвани не хватало!

— А премия? — опешил Корнеев. — Десять кошельков и портмоне взяли, финажек почти на триста рублей.

— Улики описать и в сейф, щипачей допросить и в холодную. Или мне тебя учить? — рассердился Тартищев. — А то не видишь знакомые рожи? — Он подошел к одному из воришек и схватил его за шиворот. — Этого рыжего оставь мне.

Я сам с ним поговорю! — И Федор Михайлович несколько раз сильно встряхнул лохматого рыжего босяка. — Ты, Фимка, тварь поганая, скоро из города уберешься? Обещал к весне в Томск податься; или, думал, не заметим, что ты в городе до сих пор сшиваешься?

— Господин начальник, — взмолился тот, пытаясь извернуться в руках Тартищева так, чтобы избежать оплеухи или по крайней мере получить ее по касательной, — хворый я был, чуть не загнулся от горячки. И за дело не от хорошей жизни взялся! Сами скажите, как мне до Томску добираться без финажек?

— Ладно, забирай его, Корнеев, — Тартищев оттолкнул от себя рыжего Фимку, — времени у меня нет, чтобы рожу ему начистить.

— А доля как же? Премия?

— Доля? — посмотрел на него в недоумении Федор Михайлович. — Какая, к дьяволу, доля? Какая премия? За каждого бродягу, что ли, я тебе должен премию выписывать? Так никакой казны не хватит!

— Но приказ?.. — Корнеев растерянно оглянулся на Ивана. — Вы сами, ваше высокоблагородие…

— При… — начал было Тартищев и уставился на Корнеева. И тут же перевел взгляд на Ивана. Тот смотрел на начальство преданными и по-детски чистыми глазами. — Ах, приказ? — ласково улыбнулся Федор Михайлович. — Есть приказ! Да еще какой: выплатить Савелию Корнееву премию в десять рублей за чрезмерное усердие в служебных делах из жалованья старшего агента сыскной полиции Ивана Вавилова. — Тартищев приложил ладонь к козырьку фуражки. — Через минуту жду вас, господа агенты, в коляске! — И двинулся быстрым шагом по коридору к лестнице, ведущей на первый этаж.

— Знаешь, Савелий, — удрученно сказал Иван, — кажется, ты меня не понял. Я имел в виду не щипачей, а «деловых», за них и вправду премию выдают.

— Сейчас я тебе покажу и щипачей, и «деловых», и приказ на роже нарисую! — И Корнеев начал засучивать рукава.

Задержанные босяки, неестественно вывернув шеи, пытались не упустить тот сладостный миг, когда агенты сцепятся в драке. Но Алексей лишил их подобного счастья, взял и попросту растащил в разные стороны двух самых тертых и хватких сыщиков североеланской полиции. Причем уложился вовремя, так что, когда он и Вавилов оказались на крыльце управления, до назначенного начальством срока оставалось пять секунд.

Их вполне хватило, чтобы сбежать с крыльца и занять места в коляске напротив Тартищева и судмедэксперта Олябьева, державшего на коленях свой неизменный сундучок. Федор Михайлович смерил сыщиков взглядом, затем посмотрел на окна сыскного отделения, там виднелась белобрысая голова и красная от негодования физиономия Корнеева, хмыкнул сердито и сказал, особо ни к кому не обращаясь:

— Еще раз повторится, и выгоню к чертовой матери!

Коляска, на облучке которой сидел денщик Тартищева Никита, тронулась с места и завернула за угол Тобольской улицы. Это случилось в то самое мгновение, когда раздраженный старший агент Корнеев двинул первому в очереди карманнику в зубы. Служба продолжалась, несмотря на то что солнечный диск уже завис над острыми гребнями далеких гор.

Лицо Олябьева было абсолютно безмятежным, без малейших признаков любопытства. За свою жизнь он видел слишком много трупов, и даже в более безобразном состоянии, поэтому вздувшееся тело утопленницы не вызывало у него никаких эмоций, кроме чисто профессионального интереса.

— Девицу вначале крепко избили, — сказал он, обтирая руки спиртом, — затем прикончили и после того бросили в воду. Так что об утоплении и речи нет. Убийство, самое примитивное убийство. Вероятно, она сопротивлялась, под ногтями видны следы крови, а может, и просто грязи. Об этом я скажу точнее после детального обследования и вскрытия. Но на груди и предплечье хорошо заметны синяки и ссадины.

Горло перерезано махом, но не ножом, края рваные. Похоже, что орудовали осколком стекла, вернее, бутылки. Возможно, ее убили в пьяной драке.

— Но по виду она не простого сословия, — заметил Алексей. — Одежда приличная, приобретена не в дешевой лавке. Явно состоятельная барышня.

— И что же? — усмехнулся Олябьев. — Считаешь, что в состоятельных семействах не случается пьяных драк?

— Но почему она босиком? Без чулок и башмаков? В мае погода стояла холодная, и девица одета явно не по-домашнему.

Может, ее изнасиловали, прежде чем убили?

— Вскрытие покажет, но одежда почти не пострадала, и прочие детали дамского туалета на месте, так что внешних посягательств на ее честь не наблюдается, — ответил Олябьев.

Он повернулся к Тартищеву, который разговаривал со становым приставом Таракановым, широколобым и толстогубым, с маленькими хитроватыми глазами и плохо выбритым подбородком. Седые усы уныло свисали по краям его рта, а правой рукой он держался за раздувшуюся щеку. У пристава страшно болел зуб, и поэтому на все вопросы он отвечал медленно и с трудом.

— Эй, любезный! — окликнул его Олябьев. — Можно увозить труп. — И спросил у Тартищева:

— Хотите еще раз взглянуть?

— Нет, и так все ясно, — отмахнулся Федор Михайлович, — постарайся завтра к вечеру показать мне результаты обследования, а ты, — повернулся он к Алексею, — с утра дашь объявление во все газеты о том, что найден труп неизвестной женщины… Словом, не мне тебя учить, что написать.

— Слушаюсь! — ответил Алексей. — Позвольте заняться мельником?

— Давно пора, — кивнул головой Тартищев и поверх его головы посмотрел в сторону пруда. — Куда Иван подевался?

— Верно, что-то отыскал? — предположил Алексей. — Ведь не на прогулку пошел!

Тартищев направился к телеге с высокими бортами, дно которой устилала солома. Два одетых в немыслимое рванье мужика, бродяги, которых привели из холодной для свершения столь неприятной процедуры, как погрузка тела утопленницы, ухватившись за края брезента, волоком подтащили его к телеге и замерли, не зная, что делать дальше. Из-за чрезмерной хилости сложения они не смогли даже оторвать свой скорбный груз от земли.

На помощь к ним подоспели два сотских и урядник Гордеев. Кое-как тело уложили в повозку, закрыли брезентом, возница взгромоздился на дощечку-сиденье, перекинутое с одного борта телеги на другой, два полицейских стражника и урядник пристроились сзади, и Тартищев махнул рукой:

— Трогай!

Возница взмахнул кнутом, заскрипели колеса, и две мосластые лошаденки потянули за собой повозку с трупом.

Из ближних кустов показался Иван. Сапоги его, колени, руки и даже подбородок — все было перепачкано землей, а на штанах висели гроздьями старые колючки чертополоха и сенная труха.