Хоть убей, следа не видно,

Сбились мы, что делать нам?

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам.

Сколько их, куда их гонят,

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?

А. Пушкин

Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его,чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошлив свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидяслучившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням. И вышли жителисмотреть случившееся и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышлибесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшиеже рассказали им, как исцелился бесновавшийся.

Евангелие от Луки. Глава VIII, 32–36.

I

Приступая к описанию недавних и столь странных событий,происшедших в нашем, доселе ничем не отличавшемся городе, я принужден, понеумению моему, начать несколько издалека, а именно некоторыми биографическимиподробностями о талантливом и многочтимом Степане Трофимовиче Верховенском.Пусть эти подробности послужат лишь введением к предлагаемой хронике, а самаяистория, которую я намерен описывать, еще впереди.

Скажу прямо: Степан Трофимович постоянно играл между наминекоторую особую и, так сказать, гражданскую роль и любил эту роль до страсти,– так даже, что, мне кажется, без нее и прожить не мог. Не то чтоб уж я егоприравнивал к актеру на театре: сохрани боже, тем более что сам его уважаю. Тутвсё могло быть делом привычки, или, лучше сказать, беспрерывной и благороднойсклонности, с детских лет, к приятной мечте о красивой гражданской своейпостановке. Он, например, чрезвычайно любил свое положение «гонимого» и, таксказать, «ссыльного». В этих обоих словечках есть своего рода классическийблеск, соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно всобственном мнении, в продолжение столь многих лет, довел его наконец донекоторого весьма высокого и приятного для самолюбия пьедестала. В одномсатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь изстраны лилипутов, где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до тогоприучился считать себя между ними великаном, что, и ходя по улицам Лондона,невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали иостерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он всё ещевеликан, а они маленькие. За это смеялись над ним и бранили его, а грубыекучера даже стегали великана кнутьями; но справедливо ли? Чего не может сделатьпривычка? Привычка привела почти к тому же и Степана Трофимовича, но еще вболее невинном и безобидном виде, если можно так выразиться, потому чтопрекраснейший был человек.

Я даже так думаю, что под конец его все и везде позабыли; ноуже никак ведь нельзя сказать, что и прежде совсем не знали. Бесспорно, что ион некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных деятелейнашего прошедшего поколения, и одно время, – впрочем, всего только одну самуюмаленькую минуточку, – его имя многими тогдашними торопившимися людьмипроизносилось чуть не наряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского итолько что начинавшего тогда за границей Герцена. Но деятельность СтепанаТрофимовича окончилась почти в ту же минуту, как и началась, – так сказать, от«вихря сошедшихся обстоятельств». И что же? Не только «вихря», но даже и«обстоятельств» совсем потом не оказалось, по крайней мере в этом случае. Ятолько теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже всовершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашейгубернии, не только не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и подприсмотром никогда не находился. Какова же после этого сила собственноговоображения! Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах егопостоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены и что каждыйиз трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов, въезжаяправить губернией, уже привозил с собою некоторую особую и хлопотливую о неммысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдаче губернии. Уверь кто-нибудьтогда честнейшего Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что емувовсе нечего опасаться, и он бы непременно обиделся. А между тем это был ведьчеловек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя,впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется,совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядомслучается.

Он воротился из-за границы и блеснул в виде лектора накафедре университета уже в самом конце сороковых годов. Успел же прочесть всеготолько несколько лекций, и, кажется, об аравитянах; успел тоже защититьблестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значениинемецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с тем и отех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось.Диссертация эта ловко и больно уколола тогдашних славянофилов и разом доставилаему между ними многочисленных и разъяренных врагов. Потом – впрочем, уже послепотери кафедры – он успел напечатать (так сказать, в виде отместки и чтобуказать, кого они потеряли) в ежемесячном и прогрессивном журнале, переводившемиз Диккенса и проповедовавшем Жорж Занда, начало одного глубочайшегоисследования – кажется, о причинах необычайного нравственного благородствакаких-то рыцарей в какую-то эпоху или что-то в этом роде. По крайней мерепроводилась какая-то высшая и необыкновенно благородная мысль. Говорили потом,что продолжение исследования было поспешно запрещено и что даже прогрессивныйжурнал пострадал за напечатанную первую половину. Очень могло это быть, потомучто чего тогда не было? Но в данном случае вероятнее, что ничего не было и чтоавтор сам поленился докончить исследование. Прекратил же он свои лекции обаравитянах потому, что перехвачено было как-то и кем-то (очевидно, изретроградных врагов его) письмо к кому-то с изложением каких-то«обстоятельств», вследствие чего кто-то потребовал от него каких-то объяснений.Не знаю, верно ли, но утверждали еще, что в Петербурге было отыскано в то жесамое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственноеобщество, человек в тринадцать, и чуть не потрясшее здание. Говорили, что будтобы они собирались переводить самого Фурье. Как нарочно, в то же самое время вМоскве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шестьдо сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по рукам, всписках, между двумя любителями и у одного студента. Эта поэма лежит теперь и уменя в столе; я получил ее, не далее как прошлого года, в собственноручном,весьма недавнем списке, от самого Степана Трофимовича, с его надписью и ввеликолепном красном сафьянном переплете. Впрочем, она не без поэзии и даже небез некоторого таланта; странная, но тогда (то есть, вернее, в тридцатых годах)в этом роде часто пописывали. Рассказать же сюжет затрудняюсь, ибо, по правде,ничего в нем не понимаю. Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме инапоминающая вторую часть «Фауста». Сцена открывается хором женщин, потом хороммужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которымочень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном,большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора. Но сцена вдругпеременяется, и наступает какой-то «Праздник жизни», на котором поют даженасекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, идаже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсенеодушевленный. Вообще же все поют беспрерывно, а если разговаривают, то как-тонеопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения. Наконец,сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит одинцивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и навопрос феи: зачем он сосет эти травы? – ответствует, что он, чувствуя в себеизбыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главноежелание его – поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее). Затемвдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следуетужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы еежаждут. И, наконец, уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонскаябашня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают с песней новой надежды, и когдауже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает вкомическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас женачинает новую жизнь с новым проникновением вещей. Ну, вот эту-то поэму и нашлитогда опасною. Я в прошлом году предлагал Степану Трофимовичу ее напечатать, засовершенною ее, в наше время, невинностью, но он отклонил предложение с видимымнеудовольствием. Мнение о совершенной невинности ему не понравилось, и я дажеприписываю тому некоторую холодность его со мной, продолжавшуюся целых два месяца.И что же? Вдруг, и почти тогда же, как я предлагал напечатать здесь, – печатаютнашу поэму там, то есть за границей, в одном из революционных сборников, исовершенно без ведома Степана Трофимовича. Он был сначала испуган, бросился кгубернатору и написал благороднейшее оправдательное письмо в Петербург, читалмне его два раза, но не отправил, не зная, кому адресовать. Одним словом,волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах своего сердцабыл польщен необыкновенно. Он чуть не спал с экземпляром доставленного емусборника, а днем прятал его под тюфяк и даже не пускал женщину перестилатьпостель, и хоть ждал каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но смотрелсвысока. Телеграммы никакой не пришло. Тогда же он и со мной примирился, что исвидетельствует о чрезвычайной доброте его тихого и незлопамятного сердца.