Они у меня все, должна тебе сказать, большие патриоты Украины, только какие-то странные. Между собой разговаривают по-русски, но пишут (это для них святое!) только на украинском. Ругаются — исключительно по-матерному, как грузчики на базаре, а в своих «материалах» для разных печатных органов, — он у меня где только не печатается, мой Олесь, — регулярно пишут, что матюги — это глубоко российское явление, чуждое нашей Украине. Когда же я спрашиваю его, зачем он этим чуждым явлением так часто пользуется, он отвечает, что это тяжелое колониальное наследие. Когда я опять спрашиваю, зачем он прививает это тяжелое колониальное наследие своему сыну, ровеснику независимости, он призывает меня посмотреть на себя — мол, не ровеснице Победы судить таких элитных граждан Украины, как они.

Не знаю, на каком языке ты разговаривала с моим Славиком, на русском или на украинском, он говорит, что на немецком и на английском и что ты похвалила его уровень. А я преподаю в украинской школе почти сорок лет, и мои ученики еще в советские времена знали все технические термины на украинском — и «сопротивление», и «электроток», и «напряжение» и все-все-все. И я всегда говорила новеньким: не хотите учиться на украинском — идите в другую школу. Или вообще уезжайте из Украины. И никаких неприятностей из-за этого у меня не было! И пластинки Гмыри у меня всегда звучали! А «они» поломали мой проигрыватель и, вместо того чтобы его починить, купили мне аппарат для прослушивания лазерных дисков! Но я хочу слушать свои пластинки, а не их диски! И всегда у меня на столе стояла и стоит статуэтка Леси Украинки! И сын мой всегда был не Сашей, а Олесем, и муж — не Димой, а Дмитриком!

Алена! Как заболело у меня сердце, когда я написала это слово на двадцатом уже листике моего письма к тебе! Надеюсь, у тебя от этого имени сердце больше не болит. Я так желала тебе встретить парня, с которым бы ты забыла Дмитра Лиховида, и, наверное, так это и случилось. Дмитро умер несколько лет назад, умер внезапно, от сердечного приступа, не дожив до шестидесяти лет. Он был женат, имел дочь, «мои» — сын, внук и даже Анастасия — общались с его семьей. Он ушел от нас, когда мы развелись, но всегда давал на Олеся денег больше, чем следовало по закону. Почему мы расстались? Это случилось не в один день. Я перестала быть для него той женщиной, с которой… Алена, я не знаю, как бы отнеслась к этому ты, если б тебе суждено было выйти за него замуж, но от меня он однажды захотел такого, чего я и представить не могла, что такое бывает. Олесю было уже два года, мы были женаты не первый год. И он решил внести в наш брак, так сказать, разнообразие. В моем представлении такого от женщины может хотеть только насильник, а не муж, возлюбленный. Он ведь был для меня не просто мужчиной, мужем, но героем, воином, тем, кто допоет недопетые песни Великой Отечественной. Я никогда не забуду, как он говорил, что хочет попасть на войну с несправедливостью, которая идет где-то на земном шаре, — во Вьетнам, или в отряд Че Гевары… Не знаю, может, ты изменилась, но тогда и ты была такой же. Помнишь, как ты рассказывала, как твой отец мальчиком убегал на войну в Испанию. Позже, когда я прочитала «По ком звонит колокол» Хемингуэя, я все время плакала и вспоминала твоего отца. И моего Дмитра тоже, хоть тогда уже и не моего.

А расставание наше произошло постепенно. Когда он захотел от меня… я ему отказала. Несколько дней вообще не могла спать с ним в одной постели. Через некоторое время он пришел домой с цветами, с вином, я была счастлива, думала, он прощения просит, а он полагал, что в подпитии я буду сговорчивее. Так продолжалось несколько месяцев. Порой как будто все забывалось, и счастливые дни возвращались, но потом он опять начинал настаивать на своем. А вскоре стал возвращаться домой все позже и позже. Когда же вообще не пришел ночевать, мама ему сказала: вот твоя комната, мы ее тебе освободим, а с Олесем и Талой будем жить в нашей, тринадцатиметровой. Тогда-то он и ушел совсем. И больше не возвращался. Даже за вещами не пришел. Стал жить с одной. Она и пришла под осень за его теплыми вещами — а ушел он от нас весной, когда цвели каштаны.

Вот такая жизнь, дорогая Алена. Никому я не рассказывала о том, что произошло тридцать пять лет назад. Если бы ты была рядом, то, наверное, тебе рассказала бы. Но таких подруг у меня больше не было, разве что мама. Она о чем-то и сама догадывалась. Ведь была медсестрой на фронте. Но ни о чем меня не спрашивала. Олесь виделся с ним. Обсуждали ли они причины нашего развода — мне это неизвестно. Я знаю те грубые слова, которыми такие вещи называются. Учителя все знают, у меня было много учеников из неблагополучных семей. Но чтобы такого хотел романтичный юноша, готовый воевать в отряде Че Гевары — до сих пор не укладывается в голове!

И потом я всегда ощущала боль, когда видела, как мой сын Олесь сморкался в пионерский галстук, хоть ты не думай, что я такая тупая, я видела весь идиотизм пионерской организации брежневских времен, и комсомольской тоже, и выше, но у меня в ушах и в сердце всегда звучали строчки из поэмы «Смерть пионерки» Эдуарда Багрицкого, которые я знала наизусть и не забыла до сих пор, и всегда мне больно за ту несчастную девочку и за тех, что со знаменем шли в поход по льду, не жалея себя! Недолгое время такое настроение было в обществе в последние годы СССР, когда казалось, Союз обновится, все повернется к тем благородным идеям, под влиянием которых его создавали, — о, как бы посмеялись мои родственнички, доведись им прочитать эти слова! А Анастасия — та бы не смеялась, а в который раз начала бы меня убеждать: если мне так хорошо знакомы романтические чувства, связанные с советской — с советской гражданской религией — слова-то какие изыскивает! — так почему я не могу понять тех, кто молится иным богам? А потому что в системе координат только одно начало! — отвечаю я.

«Очко» — отвечает мой внук. Ты понимаешь, что имеет в виду этот разумник? «Очко». То есть туалет. По его мнению, все надо слить в туалет. Все высокие чувства, всю романтику, все. И это мой внук. И Дмитра Лиховида, который хотел умереть за счастье человечества, а умер, кажется, потому, что выпил лишнего.

Так мы и живем, Алена. Кажется, я ответила на все твои вопросы. Если ты уже не такая, какой была раньше, если в моем конфликте с семьей ты готова принять «их» сторону, то лучше не отвечай совсем. Но я буду ждать твоего письма. Надеюсь, ты найдешь слова, чтобы опровергнуть то, что наговорил тебе про меня, а мне про тебя мой внук.

Целую тебя и обнимаю. Боже мой, я так и не обняла тебя, когда ты уезжала из Союза навсегда! Так обнимаю сейчас…

Твоя Наталка.

Наталья Васильевна дописала письмо и спросила у внука, какой почтовый адрес у Элианы Беркгоф. Он сказал, что знает электронный. Предложил бабусе набрать на компьютере то, что она нацарапала на бумаге. Вмешалась его мать, взяла электронный адрес давней подруги своей свекрови, связалась с ней, объяснила ситуацию и уже вечером принесла Наталье Васильевне почтовый адрес той, что когда-то была Аленой. И даже предложила авиаконверт с маркой для отправки за границу. Но письмо оказалось слишком тяжелым, и Наталья Васильевна поехала на Главпочту доклеивать вторую марку, чтоб письмо не вернули с полдороги.

Несколько лет назад Наталья Васильевна отсылала письма с Главпочты кому-то из своих знакомых, из тех, что оказались, как говорили в советские времена, «за бугром». Это было, наверное, еще до того, как столь бурно развились электронные способы связи, разгрузив «бумажную» почту. Тогда она едва впихнула письмо в большой почтовый ящик. А сейчас ее конверт скользнул в щель легко, упал вниз и больно ударился о дно полупустого почтового ящика.