Когда вечером Виссарион возвращался из Владикавказа, женщины все еще стояли. Они промокли и замерзли, но собирались стоять, пока их требования не будут удовлетворены. Тогда Виссарион позвонил своему приятелю, занимавшемуся торговым бизнесом, и попросил привезти для этих женщин палатку. Потом позвонил нескольким знакомым владельцам магазинов и кафе: попросил привезти этим женщинам горячий чай и еду. И сам присоединился к этим женщинам на трассе «Кавказ», потому что они были его избиратели, а он их депутат.

Палатка простояла трое суток. К митингующим женщинам присоединялись и другие люди. Людей стало много.

И в первый же день приехали крепкие парни от главы района Теймураза Мамсурова, который вскоре станет вместо Дзасохова осетинским президентом. Они кричали, что надо снять палатку и прекратить пикет, но не посмели ломать палатку и разгонять насильно женщин, одетых в траур.

На второй день приехал осетинский депутат Арсен Фадзаев, единственный человек, не входивший в команду Дзасохова и Мамсурова, но имевший в Осетии политический вес. Фадзаев уговаривал женщин свернуть палатку и прекратить пикет. Услышав это, мамсуровские люди принялись уговаривать пикет продолжать, потому что Мамсурову даже райские кущи не нужны, если они от Арсена Фадзаева.

На третий день приехал заместитель генерального прокурора Владимир Колесников. Вылезши из машины, Колесников подошел к митингующим и стал отчитывать их, как отчитывают детей. Он говорил:

– Что? Политикой занялись? Кто вы такие, чтобы заниматься политикой?

Виса слушал и думал, что вот стоит представитель федеральной власти и говорит, что только избранные в этой стране могут заниматься политикой, а народ должен молчать, даже если убивают его детей.

А Колесников говорил:

– Неприлично женщине стоять на дороге с плакатом. Или вы такие женщины, которые стоят на дорогах?

Виса слушал, и в сердце у него закипала ярость. Даже полунамеком нельзя, нельзя на Кавказе оскорблять женщину, одетую в траур.

А Колесников говорил:

– А мужчины? Разве вы мужчины? Что вы тут стоите с плакатами? Вон ваши враги! – замгенпрокурора показывал в сторону Ингушетии. – Если вы мужчины, идите и разбирайтесь со своими врагами, а не стойте тут с плакатами.

Виса не верил своим ушам. Тогда в Осетии многие говорили, что в теракте виноваты ингуши, на том основании, что между осетинами и ингушами застарелая вражда, и на том еще основании, что среди террористов ингушей было много. Эти националистические разговоры велись на похоронах, на поминках, на соболезнованиях, просто в кафе. Журналисты часто спрашивали, велика ли опасность, что теракт послужит причиной начала осетино-ингушской войны. Но чтобы представитель федеральной власти недвусмысленно призывал осетин идти в Ингушетию и устроить резню!

Виса закричал:

– Молчи! Что ты делаешь!

И увидев глаза Висы в толпе митингующих, замгенпрокурора сел в машину и уехал.

В тот же вечер Виссариона Асеева пригласил к себе в кабинет бесланский прокурор Алан Батагов. Он сказал, что пикет на федеральной трассе незаконный. Что организаторы пикета будут привлечены к ответственности. Что Виса должен взять ответственность за организацию пикета на себя, иначе прокуратура будет обвинять в организации пикета того Висиного приятеля, который дал палатку.

И Виса взял на себя ответственность. И не только потому, что не хотел подставлять приятеля. Он действительно теперь был против власти. Потому что власть была за войну.

Он не знал тогда, что кроме этого административного дела против него заведут еще и уголовное. Он не знал, что ему больше не дадут избраться в депутаты. Не знал, что Учительский комитет на сайте, сделанном Виссарионом Асеевым, разместит объявление, что не разделяет политических взглядов Виссариона Асеева и не считает Виссариона Асеева членом Учительского комитета. Не знал, что будет избит на пороге собственного дома.

Но он чувствовал: что бы с ним ни случилось – это лучше, чем война.

– Продано! – Аукционист стукнул своим молоточком, и публика потянулась вон из зала.

Анатолий стоял в дверях, смотрел на людей, проходивших мимо, и думал, что у них тоже есть униформа: малиновые клубные пиджаки к тому времени вышли уже из моды, и в моду вошел Версаче. Все эти люди на аукционе одеты были либо в версачиевские черные пиджаки, либо в версачиевские же кожаные куртки и рубашки поло. «Как у нас, – подумал Анатолий, – парадная форма и полевая».

– Толь! – его окликнул начальник аукционной охраны. – Пойдем.

И повел его в комнату, где стояли мягкие кожаные диваны и телевизор. И протянул ему конверт. В конверте лежала новенькая стодолларовая банкнота. Приличные деньги для Москвы 1994 года. Сумма, равная месячной зарплате Анатолия Ермолина, когда тот служил командиром группы спецназа «Вымпел» в чине майора.

«Елка зеленая, – подумал Анатолий. – Четыре часа в дверях постоял, и вот на тебе, сто долларов».

Он все никак не мог привыкнуть, что бывают такие деньги и что бывают люди в версачиевских пиджаках, ворочающие миллионами. Он вырос в семье военного. Его детство прошло в военных городках: станица Кущевская Краснодарского края, город Мичуринск Тамбовской области, поселок Вернойхен под Берлином. Восточная Германия казалась ему верхом красоты, культуры и благосостояния, он каждый раз радовался, уезжая из Вернойхена на каникулы в Советский Союз, потому что там – Родина, и каждый раз радовался возвращаться после каникул в Вернойхен, потому что там улицы метены, а из булочных, мимо которых шагаешь по тротуару, пахнет сдобой и марципаном.

И он огорчился, когда отца перевели служить в поселок Сиверский Ленинградской области. У четырнадцатилетнего Толи Ермолина была мечта: он хотел поступить в московское Высшее пограничное училище на факультет военных переводчиков. В газете «Красная звезда» он прочел, что на этом факультете готовят «офицеров с высшим военно-специальным образованием переводчик-референт». Он примерял на себя это «офицер с высшим военно-специальным образованием переводчик-референт» и понимал, что черта лысого достанется такое счастье мальчишке, который готовится к поступлению в железнодорожной школе № 43 поселка Сиверский под Гатчиной.

Но он поступил. Несмотря на то, что от школьных занятий отвлекала необходимость почти каждый день драться с местной шпаной. Несмотря на огромный конкурс. Несмотря на проходной балл 24,5. Он поступил и чуть ли не в первый день был направлен в наряд на кухню. Там его работа заключалась в том, чтобы вычерпать помои из каменной чаши, где до этого мыли на все училище посуду. Чаша была величиной с небольшой бассейн. Толя стоял по колено в помоях с ржавым ведром в руках. Поверх увенчанного колючей проволокой забора он видел зарево. Это светилась Москва. Толя смотрел на зарево и думал: «Четыре года! Куда я попал? Четыре года!»

Их факультет в училище считался элитным. От этого муштра в отношении курсантов их факультета была особенно строгой. В первую увольнительную Ермолина отпустили только к концу второго курса, и в первой же увольнительной он познакомился с девушкой, на которой потом женился, прижил двоих детей, прожил двадцать пять лет и живет до сих пор. Единственной отдушиной в этой казарменной жизни были уроки иностранного языка. И даже в прямом смысле слова: занятия вели молодые женщины, пахнувшие «Пуазоном», или вальяжные интеллигентные полковники, пахнувшие модной тогда туалетной водой «Арамис девин». Один из таких полковников, видя, что курсант Ермолин клюет на занятиях носом после ночного наряда, сказал ему тогда: