Застучали топоры в кондовых лесах под Рязанью, Владимиром, Смоленском и Брянском — мужики рубили самые высокие, заповедные деревья, строя и укрепляя могучие частоколы городских стен. День и ночь звенели молоты в кузнях, шипели опускаемые в воду мечи и шеломы, наконечники стрел и пластины доспехов… Вся Русь готовилась к войне. Впрочем, когда это Русь не готовилась к войне?

Но прошёл год, другой, третий, а дикие орды монголов всё не появлялись, и тревога понемногу стала ослабевать. Должно быть, монголы занялись другими делами и другими народами, рассуждали многие. Действительно, вон в южных странах богатств несчитанно-немеряно, зачем степнякам лезть в дремучие русские леса?

И железо, выкованное для обороны родной земли, уже звенело на бранных полях мелких, но многочисленных княжьих разборок. Конечно, это непорядок, понимали многие князья, кто поумнее (или больше пострадал от междуусобицы), и не одному князю Михаилу Черниговскому приходили в голову мысли о необходимости объединения земель русских в единое могучее государство… Вон и князь Георгий Владимирский не так давно о том же речь вёл, и Даниил Галицкий… Вот только каждый видел процесс объединения по-своему, а объединителем — себя лично, и никого другого. Ну, а князей поменьше, не замахивавшихся на киевский или владимирский престол, в основном устраивала личная свобода и вседозволенность. Как говорил великий древний ромей Юлий Цезарь, «лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме»… А в возможное нашествие уже мало кто верит, и битва на Калке не в урок им…

Летописец вздохнул, тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Нет, так дело не пойдёт. Летописец не должен извлекать из памяти обрывки прошлого. Он должен записывать сегодняшний день, всё описывать, чётко и беспристрастно, а уж помнить — дело пергамента…

— …Ну что ты, ей-Богу, княже… Все бабы рожают, и ничего…

Закатное солнце било в окна, заливая горницу ало-оранжевым светом. Воевода Елферий Годинович, сидя на лавке, пытался приободрить своего князя. Бояре ближние, Воислав Добрынич да Дмитрий Иванович, тоже присутствовали, переживая за него — как-никак, первенец должен родиться, не шутка.

Князь Василько ходил по горнице кругами и петлями, точно зверь в клетке, грыз ногти, то и дело поглядывая на дверь, за которой слышались неясные, на грани слышимости, звуки. Сел на лавку, вскочил, снова сел.

— Три года… Ведь три года ждали мы, Елферий… И всё никак… Мне вот Мариша сказывала как-то, что сестра её, ну, Феодулия Михайловна — Елферий слегка кивнул, подтверждая, что знает такую — сон будто бы видела… Будто ангел небесный явился ей, и возвестил — как храм Успения освятим, так и понесёт Мария…

— Вон как — многозначительно хмыкнул в бороду воевода — Вещий сон-то, стало быть…

— Да… Она, Феодулия, иной раз и не такие сны видит… Всё ведь угадала, как видела воочию… Да что же это, Елферий, ведь пора разродиться ей! — Василько снова вскочил, зашагал по горнице.

— Нетерпелив ты, княже, — подал голос боярин Воислав Добрынич. — Может, помолиться тебе? Душу успокоишь, и Господа лишний раз попросить не грех…

Словно в ответ, за стеной послышался женский вскрик, и спустя пару секунд уверенный крик младенца. Ещё спустя пару секунд дверь распахнулась, и на пороге появилась повитуха.

— Радуйся, княже, и мы все за тебя возрадуемся! Сын у тебя родился, здоровущий парень, чисто витязь!

Горница взорвалась гомоном, бояре вскочили с лавок, обступили князя, обнимали и поздравляли. Князь Василько стоял, глядя вокруг ошалелыми от радости глазами.

— Господи… Благодарю тебя, Господи, внял ты… Ну, напьюсь я сегодня, ох и напьюсь!

«Здравствуй, сестрица моя любимая и единственная! Пишет тебе сестра твоя Мария.

Ну вот, Филя, сон твой сбылся наконец, а равно и мечты мои с князем Васильком Константиновичем. Родился у нас молодой князь Ростовский, окрещён Борисом. Здоровый, слава Богу, и мы все здоровы тоже.

Спасибо тебе, Филя, за молитвы твои. Теперь мой черёд молиться за тебя. Дай Бог тебе счастья, наконец!

Урожай у нас нынче неважен был, но мы с Васильком запасливые — хлеба от прошлых трёх урожаев скопилось немало, князь мой скупал понемногу, как деньги были. А тут открыли амбары разом, и пустили в продажу. Были у нас хлеботорговцы из Переяславля-Залесского, из Суздаля и самого стольного града Владимира, и даже булгары волжские наезжали. Все недовольны, что мы цену сбиваем, но Василько мой непреклонен остался — незачем с народа три-то шкуры драть, бедой их пользуясь. Ну и бояре ростовские, на князя своего глядя, тоже умеренность проявили. Зато и всё серебро в казну ростовскую легло, наверное, ни одна гривна на сторону не ушла. И мора голодного избежать удалось. Вот так, Филя. Мудрая я правительница, да? (Смеюсь, конечно)

А больше писать не знаю что. Соскучилась я по тебе, Филя. Поговорить бы за полночь… Ладно, не буду терзать тебя и себя мечтаньями.

За тем остаюсь сестра твоя Мария.

Обнимаю тебя и люблю»

Мария отложила гусиное перо, присыпала пергамент песком, чтобы скорее высохли чернила. Задумалась. Ответные письма от Феодулии приходили в основном на бересте — князь Михаил Всеволодович порой бывал излишне бережлив, а Феодулия чересчур скромна, чтобы выпросить у отца пергамент. Но даже на пергаменте не так легко изложить свои мысли, а на бересте длинное письмо написать и вовсе немыслимо…

В соседней комнате Борис Василькович проснулся и захныкал, намекая, что пора бы и подкрепиться. Послышалось сдавленное воркование няньки, приставленной неотлучно сидеть с младенцем. Мария торопливо стряхнула песок с пергамента, свернула письмо в трубочку, продела шнурок в уже заготовленные дырки и запечатала послание перстнем-печаткой. Вообще-то подобную переписку запечатывать было необязательно, но князь Василько уже приучил её к порядку — все документы, вручаемые гонцу, должны быть запечатаны.

Войдя в соседнюю комнату, Мария приняла ребёнка из рук няньки, молодой полной женщины с круглым добрым лицом.

— Ступай, Фовра, я покормлю и сама уложу. Отдохни малость, покуда не позову.

Нянька поклонилась, и уже в дверях столкнулась с князем Васильком.

— Ого, чем мы тут занимаемся! Которую титьку уже сосём?

Борис Василькович пропустил вопрос между ушей, усердно опустошая мамкину титьку.

— Ух, какой! — в который уже раз восхитился князь, разглядывая своего отпрыска. Мария подавила смешок.

— Всё не налюбуешься, княже?

Князь легонько обнял её, целуя в ухо и шею.

— Угадала. Да что там — вот, к примеру, смотрю я на тебя который уже год, и всё никак не могу поверить — да верно ли, что ты моя жена?

Мария чуть откинула назад голову, полузакрыв глаза. Счастье… Вот оно какое, счастье…

— Мариша, не пора титьку менять? — вдруг обеспокоился князь, на ощупь сравнивая её груди — Гляди, парень голодный останется…