— Садись, говорит, Арон Григорьевич, чай — обязательно, это мой приказ. И слушай внимательно. Очень важное задание. Нужно построить сапоги. Но мягчайшие. Из хрома конечно. И наружный задний ремень — красной кожи.

Я говорю:

— Товарищ главнокомандующий. У меня совершенно ничего нет. Ни хрома, ни подошвы, ни цветной кожи.

— Хорошо, — говорит, — это не твоя забота. Ты мне дай список, что нужно для пары вот таких сапог экстра-класса. Главное, чтобы были мягкие, ну как на Кавказе.

Я кивнул. Мол, понимаю.

— И еще, — говорит Рокоссовский, — размер ноги я тебе дам. Но ни одна живая душа! Ни одна. Только ты и я. Хорошо?

— Конечно, конечно. Никто знать не будет.

Правда, никто и не спрашивал, только адъютант через три дня принес мне все требуемое и еще спросил, запирается ли каморка. Оказалось, нет, не запирается.

Конечно, сапоги сделал. Когда материал есть, то и дело идет. Отдал лично, как приказано, Рокоссовскому. Он осматривал очень дотошно. Поставил их на стол. И так посмотрит. И этак подойдет. Вроде остался доволен. Мне говорит:

— Я отошлю сапоги заказчику. Ежели одобрение будет, я тебе, так и быть, секрет открою. Ну, давай, готовься к наступлению.

Через две недели меня вызвали. Какой-то польский фольварк. Просторная комната, чудесной работы книжный шкаф. За столом сидели и пили чай члены, как я понял, Военного Совета фронта. «Во куда я попал, — подумал я. — Будет, что своим рассказать».

Рокоссовский чай не предложил, но попросил сесть. Все были какие-то добродушные и расслабленные.

— Что, вот так и сказал, мастера поберегите, а то мне ходить не в чем? — Проговорил тучный генерал.

— Придется мне тебя поберечь, Арон Григорьевич. Ты ведь сапоги сделал лично для Верховного, чувствуешь.

— Что, для товарища Сталина? — задал я неуместный еврейский вопрос.

— У нас вроде только один Верховный. Товарищ Сталин, — серьезно так известил Рокоссовский. — Я был вызван к нему днями и вот отвез сапоги твои.

— Как, без примерки? — ахнул я. Все дружно рассмеялись.

— Но что интересно. Вот это называется — мастерство. Сразу сапог, как влитой. И снимается легко. И мягкий. И в подъеме не жмет. Товарищ Сталин обратился к тебе с просьбой — задний ремень из красной кожи никому не делай больше. Это — просьба Верховного. А то, сказал он, если у всех такие узнаваемые сапоги будут, генералы и перепутают, кто у них — Верховный, а кто — адъютант. Тебе приказал передать подарок, — и достает пакет. Я уже в каптерке посмотрел: колбаса краковская, а душистая! И бутылка, написано — «Хванчкара», спецразлив. Далее меня наградил Рокоссовский медалью «За боевые заслуги» за выполнение особо ответственного задания. И спросил, будут ли у меня просьбы.

— Да, товарищ командующий, одна, если можно. Мы стоим в 70 километрах от моего местечка. Я бы за два-три дня обернулся.

— Как, товарищи, члены Военного Совета, разрешим бойцу Пекарскому отпуск на четыре дня по семейным обстоятельствам?

Все дружно разрешили. А адъютант меня догнал и сказал: маршал (вот, оказывается он уже маршал) распорядился выделить тебе полуторку — туда и обратно. Давай, Арон, прямо сейчас отправляйся. Она вон стоит, уже заправлена.

Подъехать не получилось, все мосты через речки были разрушены. Договорились, что я пешком дойду, все уже знакомо, осталось пять километров. А через три дня он вот здесь, у этого мостика, будет меня ждать.

Я как был, так и рванул. Только успел схватить сталинский подарок, вино и колбасу. Хотя ни папа, ни мама трефную колбасу есть не будут.

Чуть вечерело. Было облачно. Я входил в свой штеттл! В свой городок! Настораживало, что было тихо. Не гавкали собаки. Светилось несколько окон, конечно, коптилками. Да по мне и ладно. Я всю молодость провел со свечами да керосиновыми лампами. Уж только в армии и узнал, что есть даже радиосвязь. Можно без проводов разговаривать. Мы трофейной связью пользовались, очень даже неплохо.

Но вот еще переулок и будет наша улица. На лавочке, в переулке, меня окликает женщина.

— Ты, что ли, Арон?

— Я, я, тетя Маруся. — Это та, что уборщицей в квартире у Исаака Марковича Кугеля работала. Там еще было что-то советское, какая-то контора. — Да, это я, Арон, тетя Маруся. Счас к своим добегу. Может, завтра зайдете.

— Ты не мельтеши, сядь, я тебе чего скажу.

— Да после, после, сейчас хочу своих увидеть.

— Сядь, я тебе говорю. Твоих — нет.

— Вот те раз, как это нет! В эвакуации все, что ли?

— Да не в акуации никакой. Нету их. Всех немец побил.

— То есть, как побил? А мама где?

— И маму, и отца твоего и девочек. Усех.

— Нет, Маруся, погоди. Мама-то где?

— Дак я и говорю, Арон, немец всех порешил. Вот сядь, я тебе все расскажу. У меня пять ден полицаи из литваков стояли, я все дословно знаю.

Не помню, но я уже сидел рядом с Марусей и все повторял:

— Маруся, а папа где? А бабушка? А Ханеля? А девочки?

— Арон, ну ты чё. Я ж говорю, нету, нету никого. Вообще ваших в поселке нету. Всех порешили, всех.

— Как это всех! А мама где!

— Ну что ты, что ты, Арон. Возьми в голову, послушай. Как немец к нам вошел, так через неделю и приказал всем евреям для переселения собраться у корчмы, что потом стала столовой № 1.

Вот и стали собираться. Собирали народ полицаи. Но не наши. Наши никто в полицаи не пошел. Не то поляки, не то литваки. Еще бляха висела у них, «фельд» какой-то написан. Пришли к вам, а Григорий Петрович, твой отец, и говорит им по-немецки — я уйти не могу, у меня бабушка лежит, не двигается.

Тут эти полицаи начали галдеть, бить девчонок и всех выгонять. Тогда Григорий и говорит главному — зайдем в сарай, у меня там золото спрятано, не пропадать же добру.

Я это все знаю, оне у меня стояли три дня. Уж я и наслушалась.

В общем, как главный полицай с Гришей в сарай зашли, так Григорий его ножом и зарезал. И взял автомат и гранату. Зашел в дом и всех перебил. Девочкам крикнул: «Бегите!» — а сам во двор, встречать гостей.

А немцы были, видать, обучены. Началась стрельба. Они сразу на мотоциклетках, а Григорий подождал, за штакетником лежал, да еще очереди дал. Положил несколько. А потом их еще подгребло, и гранатами они дом забросали. Он и разрушился.

Но не велели хоронить никого, а остальных жителей, кто евреи, увёли в лесок. Да там в овраге и постреляли. И присыпали. Полицаи потом еще спорили, что не всю одежу забрали. Да по всем домам ваших шарили, все клады искали. Подводы нагрузили и через два-три дня уехали. Мы тогда с Миколой пошли, все же не чужие люди, из дому всех твоих вынесли и вот на взгорочке могилу большую сделали. Микола день, почитай, копал. Там оне все и лежат. Я те покажу.