Что вспоминать про войну. Уже все написано да сказано. Тем более, кто я. Сапожник. Всю войну тачал сапоги да медсестричкам туфельки модельные делал. Некоторым — увы — не пригодились.

А вспоминаю я не Берлин, в котором был три дня. Уже после боев нас возили на экскурсию. Даже в бункер Гитлера заходил.

Нет, вспоминаю я заброшенную площадь какого-то польского городка, в который мы вошли вчера, и фигуру странного старика, бредущего вдоль разбитых домов. На ногах были рваные полуботинки, какой-то кургузый пиджак, испачканный битым кирпичом, угольной пылью и еще вымазанный какой-то гадостью. Удивила же меня надпись на спине — Jude. Конечно, я все уже знал. А после моего местечка у меня вообще все заледенело.

Но к этому старику я подошел. Правда, дома чуть дымились, но боя не было. В общем, ходи и оглядывайся.

— Что пан делает? — спросил я осторожно.

— Пан ищет, что поесть себе. Пожрать. Так как кормить мне уже никого не надо. Все, — тут он посмотрел на меня внимательно и продолжил, — все, да, да, все наши, господин офицер (это я-то, сапожник Красной Армии) уже давно, еще в 1941–1942 году на Небе. Надеюсь, Бог не позволит их обижать, им досталась слишком суровая доля.

Я отдал ему весь свой запас, что был в «сидоре»[45]. Я еще заработаю. Какое-то время мы смотрели в глаза друг другу. И разошлись.

А в памяти не победное наше движение на запад. Хотя сколько погибло наших в эти наступления.

Мстить. Нет, я уже отомстил, да и где прейскурант мести. Вот сколько я должен убить немцев за Ханелю? За маму, папу. Девочек. За штеттл. Боюсь, цифра в прейскуранте будет заоблачная. Что со мной однажды произошло. Я ведь вернулся из моего местечка совершенно никакой. Внутри как оборвалось. На немцев не смотрел. Если раньше мне было интересно поговорить с редкими пленными, то теперь я просто не смотрел на них. Пока однажды вечером, почти ночью, я вдруг оставил лапу, положил нож, встал и пошел на передовую. Это от тылов полка где-то километра четыре-пять. И меня никто не остановил. Я не знал, что я буду делать. И объяснить, зачем я здесь, на «передке», я не могу.

В общем, я перешел наши окопы, перешел небольшое поле, перелез через какие-то бревна и оказался в немецких окопах. Прямо между двумя солдатами, которые сидели на зеленых ящиках и курили.

Удивление этих солдат и мое было одинаково. Хоть война и учит на все реагировать моментально, а то сразу станешь трупом, но немцы чуть-чуть, на секунду дольше изумлялись. И подтвердился этот закон войны — стали трупами. Одному я сразу же сломал шею, а другой все лапал и лапал по ящику автомат. Я схватил его за горло и просто вырвал все, что могли ухватить пальцы. А у сапожника пальцы, я уже рассказывал.

Взял из карманов какие-то бумаги, вытер руки о свою гимнастерку, вылез и так же вернулся. Кругом была тишина, и я помню, легкий туман наползал на окопы. Я вернулся, прошел через свои окопы и оказался в своей каптерке. При штабе полка.

Вот тут меня прорвало. Я просто плакал. И кричал, но тихонько. И снова плакал. И впервые после штеттла звал своих по именам: папу, маму, бабушку, Ханелю, девочек.

Видно, кто-то услышал. Потому что пришла медсестра и еще одна. Принесли мне спирта. А я все бился и бился. Но тихо. Мне даже укол сделали. Сняли гимнастёрку и штаны. Все было в крови. Вытряхнули из карманов корку хлеба, зажигалки — две, мятую пачку немецких сигарет, какие-то письма, фотографии, солдатские немецкие книжки.

Утром сестрички привели меня в порядок и отвели к комполка. Не могу не отметить, ко мне после штеттла относились как-то осторожно, что ли. Не орали на меня, хотя я, когда нечего было работать, исправно шел в окопы. Мой лучший друг Ваня Ткач меня пытался поддерживать.

Комполка, еще заспанный, вместе с начразведкой изумленно слушал мой доклад. Очень короткий. Мол, не могу объяснить, товарищ подполковник, как все случилось. Меня что-то толкнуло, я пошел на передок, подошел к окопам немцев, прыгнул туда. Сидели двое, курили. Я их убил. Забрал, что было, и ушел. Вот, замазал гимнастерку, но отстираю.

Смотрели документы, разбирали письма. Весь день мне не давали работать. Нет, не вызывали. То ко мне в каптерку — замполит. Ну, расскажи, какое у них было выражение лица. То начальник разведки полка — как же ты прошел это поле. Оно ведь полностью заминировано. То СМЕРШ[46]. Те ребята грубо начали со мной, но я на них смотрел просто. И они постепенно замолкали. И больше я их не видел.

* * *

Я вспоминаю про войну чаще лето и осень 1941 года. Жара. У меня время смещается, и я бреду по дорогам и лесам 1941 года. Отступаем. Часто бежим. Прячемся то в лесах, то в болотах. Отсиживаемся от немцев. По дорогам пыль. Ревет скотина. Мы шагаем вместе с гражданским населением. Немец загоняет нас в леса. Однажды мы, трое отбившихся, просто-напросто заблудились. Не ели уже, верно, трое суток. Бредем. Вышли на какую-то проселочную дорогу. Слышим, мотоцикл. Это — плохо. На них только немцы гоняют. Конечно, спрятались в кусты. Пусть проедут. Но не проехали. Один мотоциклист всего и был. Остановился, съехал чуть с дороги и бегом к кустам. Прямо напротив меня и снял штаны. Я даже решил, что он издевается. Но видно ему не до оскорблений советского солдата. У него понос. И серьёзный. В общем, я тихонько вытащил свою сапожническую лапу, подошел сзади и ка-ак дам ему по каске. Со всей силы. Он так в свое говно и сел. (Интересно вот, издатель напечатает эти мои воспоминания?) Мы даже не стали смотреть, жив он или нет. Запах был просто невыносимый.

Схватили ранец, автомат, гранату, шинель и бегом. Верно, бежали долго. Но когда нашли какой-то овраг, спрятались и начали потрошить ранец, радости нашей не было предела. Тушенка, колбаса, галеты, фляга с водой, другая — с водкой. Мы даже греть ничего не стали. Поели, выпили и… провалились. И еще через день вышли к своим. Вот чудо. Бродили, бежали, скитались, а вышли — в свой полк.

* * *

Что мы затем, наконец, узнали. Что, оказывается, немец неожиданно и даже как-то вероломно на нас напал. Мы уже год в местечке только и обсуждали — будет война. Но говорили все больше шепотом. Оказывается, это называется у них, то есть, теперь у нас, в Белорусской ССР, пораженческие, паникерские слухи. И дружба с немцами надолго. А то, что по дорогам лежат скот и лошади, побитые авиацией, и вовсе не нашей, это как? А то, что мы наших соколов ни разу не видели в небе — это почему?

Так может, все проще? Проще пареной репы. Один — Гитлер, обдурил другого — Сталина. Сделал это просто, как набить подкову на сапог.

Вот мы и мечемся по лесам и дорогам всей восточной Белоруссии. Дошли до такой степени, что не узнаем сами себя. Совсем как в том анекдоте:

— Ой, Самуил, как ты изменился, тебя просто не узнать.

— Я не Самуил.