— Ага, он говорил, что есть кое-что, чего никогда нельзя делать вместе с женщиной, а то на всю жизнь останешься ее рабом.

Я обвиваю цепочкой ее левую лодыжку, но теперь никак не могу застегнуть браслет. Ее это, похоже, не волнует.

— И что же это такое?

— А, ну он говорил мне… — кладу браслет в сторонку, — говорил, что как бы женщина ни просила, — развожу ее ноги в стороны, — никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах, нельзя делать вот так… — и утыкаюсь лицом в ее промежность, в пышный треугольник волос.

Этой ночью на ПВ обрушивается шторм. Мы смотрим по телику на потоки воды, слушаем о том, как размывает дороги. Из внутреннего дворика нам видны команды «Caltrans»,[145]они пытаются спасать дома там, внизу, на Португез-Бэнд. А мы здесь, наверху, в безопасности, мы шутим над этим, и я уже в ней, и целую ее, не переставая медленно двигаться вперед-назад вместе с ней.

— А что ты будешь делать, — спрашивает она, — если вдруг дом начнет оползать?

— Ничего, — отвечаю я, зная, что это единственно возможный ответ. — Какой смысл? Тогда все равно все, что тут есть, сойдет вниз по склону.

Мы оба смеемся, думая, что эта мысль весьма ясна и остроумна, и становится интересно — а вдруг это окажется правдой?

Конец пленки. Бобина закончилась, как раз, когда я подъехал к «Тропикане». Это была моя любимая серия, и заканчивалась она в нужном месте. Я знал, что в этом фильме будет дальше.

Нет, не то чтобы я вот уже двадцать лет каждую ночь смотрел фильм о Черил Рэмптон. Жизнь шла дальше. И в ней были три брака, куча авантюр — хватило бы сделать толстенный сборник песен кантри, были серьезные отношения, несерьезные отношения, несколько нарушений «закона о белом рабстве»,[146]ну и три-четыре свидания на одну ночь. Я любил, я ненавидел. Бывал увлечен, ослеплен блеском, измучен навязчивой идеей, удовлетворен, обманут, невъебенно слеп, одурачен вновь. У меня были рыжие, брюнетки, золотистые блондинки, панковские девицы с фиолетовыми волосами. Я оказывался в постели с типажами Шарон Тэйт и Линды Касабиан,[147]Деборы Харри[148]и Дебби Бун,[149]Пэт Бенатар[150]и Пэтти Херст,[151]Дайаны Росс и «Большой Мамы» Торнтон,[152]Бьянки Джеггер[153]и теми, которые без «Бинаки»[154]ни шагу, настоящими китаянками и теми, что задвинулись на «China White»,[155]латиноамериканскими «спитфайерами» и германскими «мессершмитами», ирландками с веселыми глазами и итальянками с ямочками на локтях. Я приводил домой моделей и звезд кино, секретарш и психопаток, телефонисток, комедийных актрис, писательниц, массажисток, рок-певиц, женщин-борцов на грязевом ринге, домохозяек из Сими-Вэлли, вдов из квартала Бель-Эйр, фотомоделей косметики «Avon», популярных дамочек, бывших «первых леди», кассирш из минимаркета «Севен-Элевен»,[156]докторов наук и недоразвитых тупиц, специалисток по химии и официанток из коктейль-баров, двойников Греты Гарбо и добродушных кретинок, монахиню (по крайней мере, одну), девственницу пятидесяти двух лет, двенадцатилетнюю девчонку-скаута, которая оказалась проституткой. У меня были женщины низкие, высокие, толстые, тощие, с большими сиськами, маленькими сиськами, совсем без сисек, с одной сиськой, с тремя сиськами. Были умнейшие и красивейшие женщины мира — и самые безмозглые и уродские бляди на земле. И я любил их всех. У меня в памяти — целое хранилище: отличные трахания, поганые трахания, так себе трахания, трахания бешеные, вялые, незабываемые, мучительные, психоделические; такие трахания, что я до сих пор пью, лишь бы забыть — и такие, что я до сих пор пью, чтобы их вспомнить; трахания, что заканчивались слишком быстро, трахания, что затягивались слишком долго; трахания, прерванные появлением бойфренда или мужа, отца или подруги-лесбиянки, извещавших о прибытии к дому отблеском света фар на стене.

Но я не сидел двадцать лет сиднем, убиваясь по Черил. Мои терзания ограничились тремя годами, с шестьдесят четвертого по шестьдесят седьмой — это были годы карьеры «Stingrays». И даже тогда мое горе не было постоянным, оно возникало от случая к случаю, да и то ненавязчиво. И было сугубо личным делом. Ни один из новых друзей, которые появились у меня в колледже, не знал о Черил. Но когда по радио крутили «Stingrays», когда я слышал голос Шарлен, меня тут же уносил с собой фильм о Черил Рэмптон.

У меня была тогда подружка, и она строила козью морду всякий раз, как я прибавлял звук на песнях «Stingrays». Она считала их музыку устаревшей, архаичной, «замыленной», пережитком виниловой эры начала шестидесятых. Хезер предпочитала вечно актуальную современность — «Strawberry Alarmclock»[157]или «Moby Grape».[158]

В начале шестьдесят седьмого «Stingrays», наконец, прекратили работу, и для меня это было чем-то вроде благословения. Их композиции были неразрывно связаны с моими воспоминаниями о Черил, и все то время, что они записывали новые песни, я не мог забыть о ней. А когда закончили — я освободился. «Stingrays» исчезли из эфира буквально за одну ночь, их смыла волна психоделии, которая вынесла на гребень Джими Хендрикса, альбом «Sgt. Pepper»[159]и группу «Cream».[160]