Он секунду смотрел на меня.

— И?

— И — все.

— Только-то?

Я кивнула.

— Ничего не понимаю. Он живет у тебя уже несколько месяцев, верно?

Я залилась краской.

— Откуда ты знаешь?

Уголки губ дрогнули в улыбке.

— Ты тоже будешь знать, когда у тебя появятся дети.

Я посмотрела на него: рукава рубашки закатаны, обнажая все еще сильные руки, густые волосы аккуратно подстрижены, на висках проплешины.

— Почему же ты ничего не говорил?

— Я считал, что ты сообщишь мне об этом, когда будешь готова. — Он уперся руками в колени и рывком поднялся. — Это не великое событие, Зоэ. Люди, знаешь ли, и в мое время так поступали — правда, менее часто, чем теперь. Главное, чтоб ты считала, что так и должно быть. Ты, к примеру, хочешь иметь свекровь?

Мы перешли на кухню. Я села к столу, а он налил воду в чайник и поставил его на огонь.

— Я думал, ты собираешься сказать мне что-то еще. — Он стоял ко мне спиной и как раз потянулся к стоявшей на полке коробочке с чаем. — Например, что ты беременна, или еще что-то.

Я рассмеялась:

— Папа!

Он оглянулся через плечо, затем повернулся и опустил в кружки пару пакетиков чая.

— Ты же говорила со мной по телефону таким серьезным тоном и сразу приехала. Что я должен был думать?

— Но разве это ты тоже уже не знал?

— Угу, о'кей, сам напросился.

Он налил воду в кружки, достал из холодильника молоко, перенес кружки на стол и сел напротив меня.

— В общем. — Он опустил взгляд на руки, обхватившие кружку. — Ты как?

— Никак! К чему эти расспросы?

— Ни к чему. Рад за тебя — вот и все. Он славный малый — Пол. — Отец приподнял кружку и улыбнулся: — За тебя. Поздравляю.

Это положило конец проблеме. Мы еще поговорили, но со смехом и поддразниваниями. Папа сказал, что у него есть заначка на свадьбу, если мы решим обвенчаться. А я сказала, что ему так легко от меня не избавиться. Тем не менее я все время чувствовала смущение. Мы никогда не говорили о личном. Всегда так было — ни разу не помню, чтобы я девушкой обращалась к нему. Будь у меня мама, вот с ней отношения были бы другими. Мальчики, прыщи и волосы. В мои подростковые годы папа иногда был слишком занят, чтобы ходить со мной по магазинам, и эта обязанность возлагалась на одну из моих псевдотетушек. Я возвращалась домой с бюстгальтерами и трусиками и прокладками, а также с очередной майкой или новыми джинсами, которые я могла ему показать, делая вид, что это все мои покупки. Со мной никто не говорил о вещах интимных, тогда как почти со всеми моими подругами говорили мамы. У папы на полке, на верхней площадке лестницы, стояла книжка «Любая женщина». Я утаскивала ее к себе в комнату вечером, когда он дремал перед «Новостями» по телевизору. Эта книжка просветила меня по поводу всего, что требовалось знать.

В то время я никогда об этом не думала. А теперь, став взрослой, яснее поняла, что со мной происходит. Все, связанное с женскими делами, я держала в отдельном ящичке моей жизни, куда папа никогда не допускался. Но он всегда маячил в тени, дергая за ниточки, убеждаясь, что все происходит как надо. Так установилась определенная схема, набор правил, которые никогда не менялись, даже когда я выросла и переехала от него. Отношения не переходили в слишком личную плоскость.

Поэтому в тот день, когда он завел разговор о беременности, я была ошарашена. Такой редкий случай мне не хотелось упускать. Мне было двадцать шесть лет. Я была уже достаточно взрослой для разговора на такие темы с вырастившим меня мужчиной, но не с тем, кто действительно вырастил меня. Возможно, открывалась новая фаза в наших отношениях, они становились какими-то другими, чем прежде. Когда я уже собралась уходить и искала в сумке ключи от машины, я спросила его:

— Если бы я забеременела, это было бы хорошо или плохо?

— Не знаю, лапочка. Это только ты можешь знать.

— Не для меня — для тебя. Ты был бы против, оттого что я не замужем?

Он положил руку на затылок, помассировал.

— Ну меня-то это мало касается, верно?

— Я знаю. Но ты был бы рад?

Он с минуту помолчал, уперев взгляд в какую-то точку на стене.

— Разозлился бы, — наконец произнес он. — Наверняка разозлился бы. Сделаешь меня дедом прежде, чем мне стукнет шестьдесят, и я из тебя все кишки выпущу.

* * *

Такой расстроенной я не видела Сару ни разу за весь первый год нашей учебы в университете. Она сидела на моей кровати, держа в руках чашку кофе и булочку.

— Как давно? — спросила я ее.

— Четыре недели ни слова. Жуть какая-то — если он подходит к телефону, просто передает трубку маме, даже не спросит, как я.

Я плотнее закуталась в одеяло, подтянула колени.

— А что она говорит?

— Ни слова об этом. Обсуждает погоду, и нехватку желающих работать в магазине, и артрит, разыгравшийся в коленях, — словом, будто ничего не происходит.

— Пройдет — не сможет он все время так себя вести.

— Ты его не знаешь.

Сара приехала домой со своим новым приятелем. После неловкого молчания за ужином Мэтт нашел с ее отцом общую тему для разговора — состояние английской команды. Выяснилось, что несколько лет назад они оба были в Туикнеме на игре «Варваров», даже наметили поехать вместе на матч в предстоящем сезоне. Настало время ложиться спать, и Сара с Мэттом направились по своим комнатам. А когда дом затих, Сара проскользнула к нему по лестничной площадке. Она опустила подробности, но я могла представить себе, как все было: как она совершила запретный обряд, сбросив рубашку, как напряглись мускулы ног, когда она опускалась на него, как ритмично заскрипела кровать, когда осторожность послали к чертям. И все это время ее отец, которому не давали заснуть сдавленный смех, стук изголовья о стену, беспомощно лежал под простыней и одеялами. Сара сказала, что утром, когда она встала, он уже ушел и не появлялся все воскресенье — во всяком случае, пока они с Мэттом не вернулись в Лондон.

Я отыскала скамейку у одного из фонтанов на Рыночной площади. Двадцатифутовая колонна воды брызжет и пенится, с неумолчным грохотом опадая в бассейн. Порывы ветра то и дело направляют холодную струю на меня. Солнце греет лицо. Я закрываю глаза, и мне кажется, что я сижу на палубе корабля, где-то в море.

Пол уже давно уехал с Холли. Я устала от этой внутренней войны с самой собой. Мне необходимо какое-то время, чтобы все продумать, однако лишь только я перекладываю на Пола заботу о Холли, как меня начинает снедать чувство вины. Потому что мне кажется, я от нее избавляюсь, не хочу, чтобы она была рядом. А она всегда расстраивается, тянет ко мне ручонки, поняв, что я с ней не иду. Отойдя от них, я слышу, как она плачет. Это глупо: уже через несколько минут она и не заметит моего отсутствия. Пол говорит, что она быстро приходит в свое обычное состояние; то же говорит и персонал в ее садике. Я до боли жажду иметь свободное окно, а когда оно у меня появляется, чувствую себя такой жестокой. Иногда я думаю, да нормальный ли я человек — я разговаривала с другими мамами из Общества помощи деторождению, и они говорят, что переживают то же самое, но по их рассказам это не выглядит так тяжело. У меня просто голова пухнет, когда я пытаюсь понять, что чувствуют другие. Сара говорит, что это классические материнские переживания, что я постоянно страдаю от того, что меня бросают. Я бы ей больше верила, будь у нее собственный ребенок.