Они оба выглядели сейчас старше. Хватка и Мураш. Изможденные, с красными глазами, плечи опущены, и даже не беспокоятся о том, чтобы стереть кровь с лица и ладоней.

Лишь Дукер казался все тем же, как если бы недавние смерти были не более чем струйкой в широкой, полноводной реке – так, кто-то помочился с берега. Его печаль была абсолютной, и он никогда не выныривал из нее, даже чтобы просто глотнуть воздуха. Ей хотелось схватить его сейчас за плечи и втряхнуть в него жизнь. Но она не стала, поскольку знала, что подобный поступок был бы продиктован эгоизмом, что она сделала бы это лишь ради себя самой. Что, возможно, было правдой и по отношению к ее предыдущему импульсу – обнять его в сострадании.

Поскольку ей тоже сейчас хотелось плакать. От того, что она вытащила историка на улицу – и тем самым увела прочь от случившегося здесь прошлой ночью. От того, что спасла ему жизнь.

Когда они вернулись назад, когда увидели тела у входа, когда ступили внутрь и обнаружили разыгравшуюся там бойню, Дукер бросил на нее один-единственный взгляд, в котором она ясно прочитала его мысль. Видишь, откуда ты меня увела? От благодарности эта мысль была столь далека, как если бы подобное чувство вообще принадлежало к иному миру.

Истина была совершенно очевидной. Он предпочел бы оказаться здесь. Он предпочел бы умереть прошлой ночью. Однако Скиллара, эта сучка, что вечно лезет не в свое дело, лишила его подобного выхода. Оставив его в жизни, исполненной печали, которой не видно конца. Взгляд оказался жестче, ужалил больней, чем самая зверская пощечина.

Лучше бы ей спуститься вниз. И стоять сейчас в узком, тесном погребе, держа Чаура за руку и слушая, как они горюют – каждый по-своему. Мураш ругается. Хватка стоит рядом, так близко, что чуть ли не висит на нем, но лицо ее бесстрастно, если не считать холодного, остекленевшего взгляда. И Баратол – борода блестит от слез, глаза опухли, лоб перепахан желваками.

Дверь вдруг открылась, висящую в воздухе пыль пронизал столб дневного света, и внутрь ступил седовласый бард.

Скиллара и Дукер смотрели, как он закрывает за собой дверь и прилаживает обратно железный брус засова – как именно брус оказался у него в руках, оставалось загадкой, но ни она, ни историк не сочли нужным что-то сказать на этот счет.

Бард подошел ближе, и она увидела, что тот тоже не счел нужным переодеваться – к запекшейся на рубахе крови он был столь же безразличен, как и остальные.

Рядом со сценой валялось тогда с полдюжины тел, если не больше. Дымка вскользь упомянула, что все они на счету барда, хотя Скиллара ей не особо поверила. Бард казался ей для этого слишком тощим и старым. Однако сейчас она не могла отвести глаз от заляпанной кровью рубахи.

Он уселся напротив, поймал взгляд Дукера и сказал:

– Что бы они там ни решили, историк, на меня смело могут рассчитывать.

– Тебя тоже пытались убить? – спросила Скиллара.

Он перевел взгляд на нее.

– Скиллара, они нападали на всех подряд. Убивали вообще ни к чему не причастных.

– Не думаю, что они станут что-то делать, – сказал Дукер, – просто всё продадут да уедут.

– Вот как, – сказал бард, вздохнув. – Ну, это неважно. В любом случае один я в этом деле не останусь.

– Ты это о чем?

– Я только что попросил вернуть один старый должок, историк. Хотя обычно-то я… не вмешиваюсь.

– Но сейчас тебя разозлили, – заметила Скиллара, которой наконец удалось разглядеть в глазах старика странное спокойствие, спокойствие того рода, что приходит перед тем, как начинают убивать. Оказывается, у поэта есть клыки. И вообще, если присмотреться, не так-то он и стар.

– Это верно.

Снизу долетел звук громкого, с треском, удара, а следом за ним – изумленные возгласы. Все трое сразу же вскочили на ноги. Предводительствуемые Дукером, они кинулись в кухню, а оттуда – вниз в погреб по узкой лестнице. Колеблющийся свет факела в дальнем конце кладовой отбрасывал диковатые тени на поразительную сцену. По земляному полу разлилась пахучая жидкость, явно не желающая впитываться, рядом полукругом стояли двое малазанцев и Баратол с Чауром – лицом к стене, к большой разбитой бочке.

Скиллара решила, что Мураш попросту пнул ее со всей дури.

Бочка лопнула, из нее выплеснулся маринад, и взглядам предстал объект, который жидкость безупречно сохранила.

Сложенный вдвое – колени под подбородком, руки охватывают щиколотки.

На лице маска, а на ней, рядком через весь лоб – четыре вертикальные полоски.

Бард хмыкнул.

– Меня всегда интересовало, – негромко пробормотал он, – куда подевались те, предыдущие.

Жидкость все же стала впитываться – по краям двух свежих могильных холмиков.

Сотня камней, пляшущие волны, жизнь города, одна жизнь – и в то же время бесчисленные жизни. Игнорировать это обстоятельство – то же самое, что отрицать братские и сестринские чувства, ту общность, которая, если ее раскрепостить, сделала бы мир менее жестоким, менее порочным. Только у кого на это достанет времени? Беги туда, прыгай сюда, избегай чужих глаз, не позволяй узнаванию вспыхнуть ни в одном из мелькающих мимо лиц. Пляска неуверенности в себе, как же ты утомительна!

Если посмеешь, задержи свой взгляд и попытайся проследить эту трепещущую рябь, эти жизни, жизни! Ты увидишь Скаллу Менакис, которую скрутило раскаяние, которую терзает вина. Она спит очень мало или даже совсем не спит (да и рискнет ли кто-нибудь заглянуть ночью к ней в спальню, не опасаясь увидеть во мраке блеск бессонных глаз?). Она трепещет, ее нервы натянуты, словно пылающие струны, а бедный Мурильо держится в сторонке, не зная, как ее утешить, как снова открыть захлопнувшиеся между ними двери.

Орава же юных дикарей, вооруженных деревянными шпагами, с воплями носится по двору школы без всякого присмотра, и это просто чудо, что ни один еще не лишился глаза или не рухнул на брусчатку с пробитым горлом.

Тем временем в мастерской неподалеку за гончарным кругом сидит, уставившись в пространство, Тисерра, а кусок глины перед ней все кружится и кружится в такт ее нажимающей на педаль ноге – она застыла, пораженная ошеломляющим осознанием того, как сильно любит своего мужа. Ее любовь пылает столь ярко, что она пришла в ужас, поняв наконец, насколько беззащитна.

Волшебное чувство! Наслаждение и ужас одновременно. Экстаз.

Улыбнись вместе с ней. О, улыбнись же!

В то же самое время предмет обожания Тисерры меряет шагами двор усадьбы Варады, где он нашел себе работу. Его мыслями, которые по пути сюда от дома были вполне безмятежны, сейчас овладевает смутное беспокойство. Отправив Ожога и Леффа по домам, он стоял у ворот и смотрел им вслед, а те ковыляли, словно ожившие мертвецы, и тем напомнили ему, что самое опасное время суток, когда затеявшим недоброе лучше всего наносить удар, – перед восходом. Вот только кому это может понадобиться? И что, собственно, такое затевает таинственная госпожа Варада?