— Не туфти. Говори прямо, кому дорогу перешел?

— Перешел, — неопределенно подтвердил Сипагин. — Так поможешь? Нужны сведения о «левых» памятниках. Хотя бы с десяток-другой. Ты ведь его еще участковым пас. А у тебя, слышал, глаз-алмаз. Что раз увидел, то накрепко. Нам бы краешком зацепиться. Дальше уж сами.

Не дождавшись ответа, хмуро прикусил губу:

— Подумай! У нас любая помощь зачтется!.. Ну, пора по коням?

Обернулся вопросительно к Корытько.

— Езжайте вдвоем! Я еще по району поезжу, — отказался тот. Проводил взглядом попутчиков.

— А этот Борода. Он кто тебе? — осторожно поинтересовался Корытько, оставшись с Понизовым наедине.

— Да никто.

— Так сдай. Нам с милицией ссориться не ко времени.

Понизов поморщился, огладил усики.

— Валентин Васильевич, честно говоря…

— Мне они тоже не по сердцу, — согласился Корытько. — И насчет Сипагина тебя понимаю, — сам глаза раскрыл. Но ныне оба за нас играют. Приходится лавировать. Парус, он тоже нос по ветру держит. Но для чего? Да чтоб яхта в нужный момент была готова перестроиться и ускориться. Не всяк маневр плох. Уступи в малом. После отыграешься, когда он у тебя под ногами заместо коврика ляжет. Добро?

Понизов неопределенно повел плечом. Корытько, стараясь не выказать недовольства, ткнул его на прощанье в грудь:

— Если что — в любое время суток! Обязательно мне первому. Чтоб подконтрольно!

3.

Николай Понизов взглядом проводил исполкомовскую «Волгу», на повороте едва не въехавшую в «фольксваген» прибалтов.

По тому, как вылезали они из машины, как, сгорбившись по-старушечьи, семенила к поссовету Гусева, понял, что поисковая экспедиция закончилась неудачей. Понял и — ощутил в себе липкое чувство успокоенности, — проблемы разрешились сами собой. И тут же — гадливость к самому себе. Трусящему. А себя, трусящего, Николай не любил.

Отчего-то первой вошла Гусева. Виновато протянула руки к председателю поссовета.

— Всё изменилось. Всё! — осипшим от огорчения голосом выпалила она. — Там же два леска было. И дорога меж ними… Я была уверена… Я точно помню. Ну поверьте!

От прежнего пятна, что запомнила Гусева как ориентир, не осталось и следа. Лес одичал, кладбище разрослось. Захоронения, подзахоронения. Старые, тут же поновее. Тут же и совсем свежие.

К тому же во время войны бесчинствовавшие на территории Бурашева фашисты превратили психиатрическую больницу в руины, а больных закалывали штыками, расстреливали в палатах, умерщвляли смертельными дозами морфия, скопаламина, веронала, амиалнатрия. Погибших — а их насчитали порядка 700 человек — сваливали в ямы, будто в скотомогильник, неподалеку от больничных захоронений. Закапывали в спешке, даже не обыскивая. Конечно, прошел слух, что в захоронении полно драгоценностей. Объявились «черные» археологи, принявшиеся за беспорядочные раскопки, так что к девяностым годам фашистское захоронение и больничное кладбище смешались меж собой.

— Ужасно! Ужасно! — без устали причитала Гусева, чувствуя себя безмерно виноватой. Кажется, этого дня она ждала едва ли не больше, чем сами эстонцы. И вот всё в одночасье рухнуло.

Алекс, безмерно удрученный, подвел старушку к стулу, бережно усадил. Успокаивающе погладил по плечу:

— Вы не виноваты, мать.

Гусева кивала, благодарная за поддержку, но безутешная.

Валк, привлекая внимание, торжественно набрал по обыкновению воздуха:

— Много могил, да! Но можно нанять людей! У нас на это выделен бюджет. Да!

— Ребят, вы с головой дружите? — раздраженно отреагировал Понизов. — Несанкционированные раскопки…

— Понимаем, что нельзя без официального разрешения. Но нам очень, очень надо, — включился Вальк.

Оба — и Валк, и Вальк, — подавшись вперед, принялись внимательно изучать председателя поссовета.

Понизов растерялся:

— Вот от этой мысли отдохните. Это не мой уровень. За разрешением на раскопки вам надо в район, область. Только…

Он поцокал, давая понять бессмысленность попытки. Но Валк и Вальк, не сговариваясь, поднялись бок о бок.

— Мы поедем, — объявил Хенни Валк.

— Мы будем добиваться, — согласился Густав Вальк.

— И как долго? — Понизов не сдержал сарказма.

— Сколько надо долго, — ответил Валк. — Нас направили. Нам доверили.

— Мы обязаны, — поддержал Вальк.

Оба отставника коротко, по-офицерски кивнули и вышли энергичным шагом.

Алекса, по молчаливому соглашению, оставили в поссовете, — видимо, в качестве офицера при штабе. То, что поселковый совет рассматривался как штаб экспедиции, с Понизовым даже не обсуждалось. Подразумевалось само собой.

— И таких бойцов отправляют в отставку. Богатая же у вас республика, — сыронизировал с невольным уважением Понизов.

Заметил беспросветную тоску в глазах Гусевой:

— Вы-то отчего так переживаете, Ксения Сергеевна? Не нашли. Бывает.

— Константин Александрович! Наш бывший главврач, — объяснилась она невнятно. — Понимаете, Николай, на вашего отца много несправедливого сейчас наговаривают. При жизни клевали за то, что с больными по-человечески обращался. После смерти решили память изуродовать, — придумали, будто чуть ли не пытал. А при нем на самом деле пациенты-старики годами содержались. Сравните хоть с тем, как нынче. Сегодня поступил. Через неделю-другую, глядишь, на погост везут. А это дело, если до конца довести, оно б совсем с другой стороны человека высветило. Ведь он тогда на себя всю ответственность взвалил. И… в конечном итоге жизнью поплатился.

Ей почудилась на лице Понизова-младшего недоверчивая ухмылка.

— Да, да! И нечего с умным видом кривиться, — рассердилась она. — Вместо того, чтоб слушать всякую гадость о собственном отце, которого даже не знали, потрудились бы вникнуть! Нынче все смельчаки да весельчаки задним числом судить. Вы б сами попробовали в то время!

Алекс, изумленный внезапной вспышкой, переглянувшись с другом, повел налитым плечом, успокоительно огладил старушечье запястье.

Николай Понизов подошел к бару, на нижней полке которого стояла початая бутылка коньяка, разлил по двум стопкам. С верхней полки достал конверт, что накануне принес из дома. Стопки поделил с Алексом, конверт протянул Гусевой.

— Возьмите. Это ваше… Нашел среди отцовских книг.

Старушка приняла пачку. Не понимая, глянула на почерк на конверте. Губы задрожали. Неверными пальцами извлекла письма. Перебрала. Подняла влажное лицо:

— Откуда? У меня же ничего не сохранилось.

Жадно ухватила письма, отошла к окну. Протирая глаза, впилась в расползающиеся строки.