— Музыки почему-то не слышно, — сказал Мило.

— Само собой, — ответил Алле. — Этот концерт нужно не слушать, а смотреть. Ты приглядись.

Руки дирижера как будто лепили что-то из воздуха, как из податливой глины, и весь оркестр послушно следовал каждому его движению.

— Что же такое они играют? — спросил Тактик, склонив голову набок и с любопытством глядя на Алле.

— Вечернюю зарю — что же еще? Они исполняют ее каждый вечер на заре.

— Что? Зарю? — насмешливо переспросил Мило.

— Вот именно, — ответил Алле. — Точно также они исполняют утро, день и ночь, соответственно, утром, днем или ночью. Без этого на свете не было бы ни единого цвета, — стал объяснять он. — Каждый инструмент играет свою партию, и все зависит от времени года и погоды, а погоду делает дирижер — он следит за партитурой и дирижирует днем. — И вдруг воскликнул: — Час настал! Сейчас солнце закатится, и вы сможете поговорить с самим маэстро Гаммой.

Последние краски угасали на западе, и по мере их угасания инструменты один за другим умолкали, покуда не остались одни лишь контрабасы, которым предстояло исполнять ночь, да серебряные колокольцы, игравшие звезды. Дирижер медленно опустил руки, но еще некоторое время стоял, пока полная тьма не окутала лес.

— У вас получился очень красивый закат, — сказал Мило, подойдя к помосту.

— А как же иначе? — последовал ответ. — Ведь мы играем эту вещь от начала света.

С этими словами дирижер сошел с помоста и, подхватив Мило, усадил его на пюпитр.

— Я — Великий Гамма, — продолжал он, помахивая руками, — дирижер красок, маэстро полутонов, интерпретатор всех цветов радуги.

Мило тоже представился и спросил:

— Вы играете каждый день?

— Ах, разумеется, каждый день и все дни напролет, — возгласил Гамма и сделал изящный пируэт. — Лишь по ночам я порой отдыхаю, а они — они играют все ночи.

— А что произойдет, если вы перестанете играть? — поинтересовался Мило: ему не верилось, что цвета и оттенки возникают таким странным образом.

— Смотри сам! — вскричал Гамма и высоко вскинул руки.

В тот же миг последние инструменты смолкли, и все краски разом исчезли. Мир стал похож на огромную книжку-раскраску, к которой никто еще не прикасался. Остались только черные контуры, и будь у кого-нибудь коробочка красок размером с дом и большущая кисточка, ему хватило бы удовольствия на много лет.

Но вот Гамма опустил руки — инструменты зазвучали снова, и цвет вернулся.

— Видишь, каким унылым стал бы наш мир без красок? — сказал он, согнувшись в низком поклоне, так что его острый подбородок едва не воткнулся в землю. — Зато какое удовольствие вести скрипичную партию зелени в серенаде весны! И ах, как звучат синие трубы моря! А желтые гобои теплого солнечного света? Но лучше всего — радуга! И пронзительно сверкающие неоном вывески. И такси в шашечку. И мягкие, размытые тона туманного дня. Мы исполняем всё!

Гамма говорил, а у Мило сияли глаза. У Алле, Ляпсуса и Тактика — тоже.

— А теперь мне и вправду нужно соснуть. — Гамма зевнуть — Несколько ночей подряд у нас были грозы с молниями, фейерверки и карнавалы, и мне не удалось поспать. Однако эта ночь наверняка пройдет спокойно. — Он положил свою большую ладонь на плечо Мило. — Будь другом, побудь с моим оркестром до утра. И проследи, чтобы меня разбудили ровно в пять часов двадцать три минуты — перед восходом солнца. Спокойной ночи… спокойной ночи… спокойной ночи… — трижды повторил он, каждый раз отступая на шаг, и исчез в лесу.

— Правильное решение, — сказал Тактик, укладываясь в траву.

Жучило уже улегся, и Алле тоже устроился на воздухе. А Мило, в голову которому битком набилось всяких мыслей и вопросов, свернулся калачиком на страницах завтрашней музыки и с нетерпением стал ждать рассвета.

Время шло, и ровно в пять двадцать две по Тактиковому будильнику-хронометру Мило приоткрыл один глаз, а немного погодя и другой. Было еще совсем темно, сине, черно, и все же этой тихой и долгой ночи осталось меньше минуты.

Мило лениво потянулся, протер глаза, почесал голову и разок поежился, отдавая должное предрассветной свежести.

— Пора будить Гамму для утренней зори, — пробормотал он. И вдруг подумал: а что, если самому стать на место дирижера и расцветить мир?

Он покрутил эту мысль в голове и пришел к выводу: по-видимому, все не так и сложно, потому что музыканты наверняка сами знают, что и как играть. Кроме того, будить человека в такую рань — просто жестоко. И наконец, другой такой возможности может и не подвернуться — оркестранты уже готовы и ждут, — и он попробует, ну совсем немножко!

Все еще спали, а Мило привстал на цыпочки, медленно поднял руки и чуть-чуть кивнул указательным пальцем.

Было ровно пять двадцать три утра. И, как будто поняв его сигнал, одна-единственная флейта-пикколо издала один-единственный звук — в тот же миг тоненький бледно-желтый лучик света просверкнул по небосводу. Счастливо улыбаясь, Мило снова тихонько кивнул пальцем. На этот раз прозвучали две малые флейты и одна большая, и еще три луча протанцевали по небу. Тогда он широко взмахнул обеими руками и возликовал — музыканты заиграли все разом.

Виолончели окрасили вершины холмов ярко-красным, на первые звуки скрипок листья и травы откликнулись бледно-зеленым. Весь оркестр занялся раскраской леса, отдыхали только контрабасы.

Мило был рад: оркестранты разыгрывали все, как по нотам.

«Вот Гамма удивится! Теперь его можно и разбудить», — подумал Мило и махнул музыкантам рукой, мол, уже все, хватит.

Однако, вместо того чтобы замолчать, музыка грянула пуще прежнего, и все краски засияли так, что дальше, казалось, некуда. Одной рукой Мило пришлось прикрыть глаза, другою он отчаянно размахивал, но мир наливался цветом все ярче и ярче, а потом случились и вовсе удивительные вещи.

Покуда Мило продолжал яростно дирижировать, цвет неба постепенно изменился от синего к красно-коричневому, пока не стал совершенно багровым. Повалил ядовито-зеленый снег, и листья на кустах пооранжевели, цветы почернели, камни позеленели, и даже мирно спящий Тактик из просто бурого стал серо-буро-малиновым. Все краски на свете перепутались, и чем больше Мило старался, тем делалось хуже.