— Я знаю.

Немец, который стоял на грузовике, что-то крикнул тому, который искал Давида в поле, и тот отозвался совсем близко.

— Скорее, — заторопился отец. — Если тебя преследуют с собаками, заходи в воду, в болото, собаки теряют нюх в воде. И самое главное, — добавил он, задыхаясь, — смени свое имя. Сотри его из памяти!

— У меня есть новое имя, Юрек, — шепнул в ответ Давид.

— Хорошо, с этой минуты тебя зовут Юрек Станьяк. Ты помнишь пани Станьяк из лавки в Блонье?

— Да, папа!

— Как тебя зовут?

— Юрек Станьяк.

— Но если даже ты забудешь все, и меня, и маму, никогда не забывай, что ты еврей!

— Да, папа!

— И всегда беги в лес, — добавил вдруг отец. — Немцы боятся заходить глубоко в лес, там партизаны.

Он умолк, прислушался к шороху приближающихся шагов, потом притянул Давида к себе и, когда их лица оказались совсем рядом, взял его голову в ладони, поцеловал и застонал, как раненое животное.

— Давид, сейчас я вскочу и побегу. Немцы бросятся за мной, а ты медленно-медленно посчитай про себя до десяти… запомни — медленно-медленно… и тогда вскочи тоже и беги в лес. Понял?

— Да, папа.

Отец приподнялся, потом вскочил во весь рост и побежал. Только теперь Давид увидел, как он изменился. Сильный мужчина, который в одиночку поднимал мешок с мукой, стал маленьким, высох, превратился в развалину.

Немцы закричали хором. И тот, что был близко, и тот, что стоял на грузовике. Все тело Давида напряглось. Ему нестерпимо хотелось немедленно вскочить и броситься бежать тоже. Но он помнил слова отца. Он сдержал себя и начал считать. Медленно-медленно, как наказал отец. И, только дойдя до десяти, позволил мышцам освободиться, а телу вскочить и рвануться. Краем глаза он увидел двух немцев, которые бежали за отцом в направлении деревни, и побежал в противоположную сторону, от деревни к лесу. Он бежал изо всех сил. Позади раздались два выстрела. Потом еще один. Давид продолжал бежать, не оборачиваясь.

Ему удалось добежать и скрыться в лесу. Немецкая машина уехала.

В ту ночь он не мог уснуть. Он забрался на дерево с широкой кроной, закрыл глаза и оказался снова на картофельном поле. Отец лежал против него и говорил. Сейчас он видел его лицо совершенно ясно, до последней черточки. У него было достаточно времени, чтобы всмотреться. Лицо отца изменилось и снова стало его настоящим лицом — тем, которое Давид помнил с детства. Слова, которые отец сказал ему в поле, снова звучали в его ушах, но уже без немецких криков, без спешки, без всяких помех. «Ты должен выжить, Давид, ты должен. Ты обязан найти кого-нибудь, кто научит тебя, как вести себя среди поляков. Ты умеешь креститься? Всегда иди к бедным». — «Да, папа». — «Собаки теряют нюх в воде. Забудь свое имя. Как тебя зовут?» — «Юрек Станьяк». — «Но даже если ты забудешь меня и маму, не забывай, что ты еврей».

Потом Давид снова посчитал до десяти, медленно-медленно, как будто все еще лежал в поле. Он уснул раньше, чем услышал выстрелы, но они звучали в его сне, и в этом сне он продолжал бежать, не оборачиваясь, а настоящее лицо отца все время стояло перед его глазами.

Пришла осень. Лес изменился. Листья начали желтеть и увядать. Все труднее и труднее стало находить ягоды. Давид продолжал залезать на деревья и срывать орехи, но теперь скорлупа у них затвердела, и их приходилось раскалывать камнем. Напротив, грибов становилось все больше и больше. Но Давид не знал очень многие из них и поэтому боялся их есть. Он ел только те, что когда-то собирал с братом. Все меньше и меньше становилось былых приятных дней. Теперь Давид вечно ходил промокший, потому что дожди шли все чаще и чаще. Вечерами он иногда пробирался в какую-нибудь деревню, чтобы украсть еду, но в преддверии зимы крестьяне закрывали свои дома и хозяйственные пристройки, а во дворах, снаружи, не оставалось почти ничего. Лужи все чаще покрывались по утрам тонким слоем льда, а когда земля затвердела, стало трудно выдирать из нее даже те немногие морковки и редиски, которые еще остались кое-где в огородах и в полях. Помидоры и огурцы исчезли уже давно, и Давид все время ходил замерзший и голодный.

Однажды, проходя мимо одной из деревень, он увидел издали старого крестьянина, который рубил дрова. Свою куртку он повесил на забор, чтоб не мешала. Давид дождался, пока старик положил топор и зашел в дом, быстро огляделся кругом, без всяких колебаний схватил куртку и бросился бежать. Куртка оказалась из толстой шерсти, на теплой подкладке. Давид укоротил ей рукава осколком стекла, обрезками рукавов обмотал босые ноги, потом разобрал кусок веревки на длинные нитки и этими нитками обвязал и скрепил свою самодельную обувь.

Несколько раз он с помощью Маришиного стекла пробовал разжечь костер, чтобы согреться, но это удавалось крайне редко — то ли потому, что солнце появлялось лишь на мгновенье и сразу скрывалось за тучами, то ли потому, что все вокруг было мокрым.

Однажды ночью начал идти снег и шел, не переставая. Давид вышел из лесу, голодный и дрожащий от холода, и пошел искать работу. Снег падал весь тот день, и Давид в течение многих часов с трудом пробивал себе дорогу. Только с наступлением темноты он добрался до какой-то деревни, наполовину утонувшей в белых сугробах. Холодный ветер дул в лицо. Ни одной живой души не было снаружи — ни человека, ни собаки. Снег лежал вокруг домов, на соломенных крышах, на телегах, колодцах и заборах. Только перед избами, амбарами и помещениями для скотины были расчищены узкие тропки. В центре деревни тоже были протоптаны дорожки, и Давид пошел по ним. В некоторых окнах виднелся слабый свет. Он вошел в один из дворов, направился прямиком к амбару, закопался в солому в защищенном от ветра углу, закутался в свою просторную куртку и уснул. Давид спал беспокойным сном, время от времени просыпался, дрожа, как в лихорадке, и снова засыпал. Ему снилось, что они с мамой снова находятся в гестапо. Потом он увидел лицо какого-то чужого человека, который притворялся его отцом. Он проснулся от страха. «Я болен», — подумал он. «Всегда иди к бедным, Давид, они скорее готовы помочь». — «Да, папа».

Когда утром Давид открыл глаза, он не знал, где находится. У него болела голова, а когда он попробовал встать, ноги под ним подогнулись, и он упал. В полумраке Давид пополз в сторону бледного просвета в соломе. Оперся о стенку и сумел подняться. Стояло серое зимнее утро. Хозяйственный двор, в котором он провел эту ночь, не походил на бедный. Давид подавил в себе порыв подойти к избе и постучаться в дверь, выбрался со двора и побрел дальше. Расстояния от одного двора до другого не были такими уж большими, но для него они удваивались и утраивались. Каждый шаг казался последним. Он силой заставлял себя снова и снова вытаскивать из снега и переставлять ноги, одну за одной. Его переполняло одно желание — лечь тут же, немедленно. И вдруг все исчезло — он видел только серое небо над собой. «Ты должен выжить, Давид». — «Да, папа». Он понял, что упал. Собрал всю силу воли, поднялся и увидел небольшую избу и рядом с ней — разрушенное строение и забор, окружавший часть двора. «Это, наверно, бедняки», — подумал Давид. Глаза его на мгновение застлал туман, и все вокруг как будто бы раздвоилось. Он протер глаза, постоял немного, а потом из последних сил поднялся на несколько ступенек. Постучал. Постучал снова. Перед ним открылось что-то вроде узкого-узкого прохода, который упрямо отказывался расширяться. Проход был заполнен серебристым туманом, а когда туман чуть рассеялся, в нем появилась женщина. Это была самая красивая женщина из всех, каких Давид когда-нибудь видел. И тут же все вокруг потемнело и исчезло. Он упал.