Василий Лукич встал с постели, выпустил щенка на паркет, и он мгновенно заснул. Ему просто не хватало свободы. А Василий Лукич пролежал до утра, думая об Ивашникове. Дворняжка. Научить его держать вилку в левой руке и поселить под боком — не получится. Он выкарабкается сам и уведет в свои трущобы Лиду. Его, Василия Лукича, Лиду, выросшую на телятине из распределителя. Психологи говорят, что год можно прожить с кем угодно; за год они сделают ребенка, а что дальше?

И Василий Лукич отвадил Ивашникова. И зятя нашел комнатного, ни рыба ни мясо. Сергей осознавал, что без тени профессора Рождественского за плечами он так и сидел бы в старших преподавателях. Выскребаться на свободу ему не приходило в голову.

…Почесывая за мягким собачьим ухом, Василий Лукич думал, что тринадцать лет прожил с зятем под одной крышей, а родственных чувств к нему не возникло. Как были на «вы», так и остались. А главное, за эти тринадцать лет, хорошо усвоив, что зять — середнячок и пороха не выдумает, он так и не понял, на что способен этот середнячок с его не по уму доставшимся самолюбием.

Джой сунул нос ему под мышку и так умер.

Лидия обмерла и приготовилась давать. Зрелым женщинам это знакомо. На улице холодно, а здесь тепло; нет денег на такси, да и дома нас не очень-то ждут; партнер не то чтобы любим, но и не противен — в общем, даем или скандалим? Даем. Мужу пьяному давали, чтобы скорее отстал, и почему не дать приятному человеку.

Рука Ивашникова шарила у нее за пазухой. Так, убедился, что лифчик открытый, дальше… Нравятся? Как дыньки, ничуть не вялые. Хорошо. Это у тебя просто здорово получается, Колька Ивашников, я думала так перетерпеть, в фоновом режиме, а ты…

Вадим. Полусуток не прошло, как они отомстили Парамонову на супружеской кровати. Уф-ф, будто ведро холодной воды. Не когда мстили, а сейчас. Аж жутко. Как будто с одним лежишь, а другой держит свечку.

Неделикатный ты стал, Колька Ивашников. Так… Так, а что теперь будешь делать, одной-то рукой?

Ивашников резко свернул на какую-то петляющую дорогу. Слева пустырь, справа ТЭЦ, гигантские трубы в полосочку. Будем, значит, среди труб. До дому, значит, не дотерпели.

Что же это творится?! Эй! Наверху! Не так быстро.

Да, каждый день я с «Кэафри».

Между прочим, трусики были за пятьдесят франков, куплены в Париже… Ну куда ты, чувствуешь же, что я не готова. Мне же больно, идол!

Лидии стало даже интересно, чем он там орудует. Как милицейской дубинкой. Она протянула руку, взяла Ивашникова, горячего, замершего от ее прикосновения, и сердце оборвалось от нежности, которая, оказывается, не делась никуда. Это была специально законсервированная для Ивашникова нежность. Кровь хлынула в низ живота, Лидия почувствовала, как раскрывается навстречу Кольке, и потянула его в себя, еще, и никакая не дубинка, совпадение полное, как он хочет, хочет, хо-очет, только бы не спешил, а то все испортит…

Приперся Вадим со своей свечкой, и у нее перехватило дыхание, так вдруг стало больно. И во рту солоно, похоже, она до крови прикусила губу, но совсем этого не чувствовала.

Коленька, взмолилась про себя Лидия, я уже твоя, но дай мне пережить. Ну не могу я скакать из постели в постель. Все-таки я его любила. Я его, негодяя, и сейчас, может быть, люблю.

Колька ворочался в ней с какою-то потрясшей Лидию обстоятельностью. Поселялся. Она готова была поклясться, что Ивашников ощутил ее спазм и продолжает не потому, что ему по-мужицки приспичило. Он очень нежно продолжал. Он разглаживал боль, и Лидии опять стало хорошо.

И опять она вспомнила о Вадиме.

Близость превратилась в медицинскую процедуру; ей казалось, что сейчас в ней, внутри, зазвякают инструменты. Иногда становилось больнее, хотя в основном ничего, терпимо.

— Прекрати, — решительно сказала Лидия. — Ты же чувствуешь, что я не могу.

— Нельзя, это надо переломить, — прошептал Ивашников, слизывая кровь с ее губ.

Когда он стал фонтанировать, Лидия поняла, что у нее могло бы получиться. Дьявол хотя и не изгнан, однако посрамлен, а остальное дело времени.

— Ну вот, — сказала она, — изобразили звездочку на фюзеляже.

— Это не считается, — ответил Ивашников.

Кусками, как будто перебирая фотокарточки, она осознала, что лежит на сиденье с откинутой спинкой; за стеклом как великанская папироса дымит подсвеченная лампочками труба; отвернувшись, копается в бардачке стоящий на коленях Ивашников, его заголенные безволосые бедра молочно светятся в темноте.

Чем-то Колька зашуршал — ага, бумажные салфетки, и с этими салфетками он полез ее вытирать. Ни одному из ее мужчин это в голову не приходило. Облегчатся и сразу делают вид, что они тут ни при чем. Лидия не могла решить, нравятся ей Колькины старания или, может быть, не нравятся совершенно. На всякий случай она хотела сказать, чтобы он прекратил. Но тут по невидимой для нее близкой дороге пронеслось что-то большое и ревущее, и свет фар упал на Колькино лицо.

Лицо у него было блаженное, как у дошкольника на елке.

…Когда Ивашников стал разворачиваться у Триумфальной арки, Лидия больше не сомневалась: он везет ее домой. Ну да, на старую квартиру. Хотя знал, что они переехали на площадь Курчатова, был там в гостях. А папы тогда не было дома, так что Колька вполне мог решить, что папа так и живет здесь, на Кутузовском. Значит, к папе везет. Спасибо, что не к мужу.

Она подумала, что ведь ничегошеньки не знает о нынешнем Ивашникове. Ну, бросила его жена, давно. Может, успела вернуться. Или Колька успел пережениться. Вот почему он полез к ней в машине: ему больше негде, дома жена. Полез, нарисовал свою звездочку на фюзеляже, а теперь возвращает ее, Лидию, по принадлежности.

— Спасибо за все, — сказала Лидия, — и с наступающими тебя ноябрьскими праздниками. Останови здесь, дальше я сама.

— Куда ты сама? У тебя ключей нет, — с непонятным намеком ответил Ивашников, а Лидия сказала:

— Ничего, я позвоню в дверь.

— Так и хозяев нет дома, — крутя баранку, заметил Ивашников. — Не приехали еще. Сейчас приедут.

Он свернул к дому, въехал во двор и остановился у подъезда, знакомого Лидии до трещин в ступенях.

— Теперь приехали. А вот тебе ключи.

Ключи были незнакомые и вообще не похожие на обычные ключи, но Лидия поняла, что они от ее старой квартиры.

— Иди, хозяйка, — сказал он, — сообрази там что надо по домашности. А я машину отгоню.

Как во сне Лидия выбралась из машины, хотела взять сумку и чемодан — Ивашников не позволил — и побрела к подъезду.

— Там домофон, магнитный ключик на связке, — крикнул вслед ей Колька, хлопнул дверцей и отъехал. Стоянка была тут же, во дворе.

Лидия разобралась с домофоном, потянула на себя туго подавшуюся стальную дверь, вошла и подъезда своего не узнала. Отремонтировали подъезд, и, главное, по запаху чувствовалось, что сюда больше не забегают с проспекта распить и помочиться. За дверцей у лифта, где раньше хранились уборщицыны ведра-тряпки, обнаружилась чистая комнатка, в ней сидел молодой человек при галстуке.