И она долго лежала, оглядывая спальню — такую блеклую в это утро, ведь за окном совсем серо и тихо сыплет сухой архивный снег. Даже слышно, как он шуршит, потому что самолет ушел, и снова мертвейшая тишина.

Летом, в хорошую погоду, здесь иногда тонким, почти комариным писком трасса слышна…

Ольга Львова отправилась сначала в ванную, где ей было неприятно, что тело после свалявшейся простыни — как печатный пряник; затем спустилась к завтраку…

А ведь квартира, в которой она родилась, была совсем маленькой, просто скворечник в бараке; Ольга сама, конечно, не помнила, — ей рассказывала мама. Евгений Борисович Львов ведь когда-то трудился простым инженером на машиностроительном заводе. Но, может, и не очень простым, раз ему удалось так подняться на волне перестройки — умело оппонируя зажравшейся администрации, выступая в печати… Уже тогда супруга, с маленькой, часто болеющей Ольгой на руках, училась жить как на американских горках: то грань увольнения, с нищетой, с угрозами по линии яслей, то — внезапное делегатство мужа на XIX партконференции, избрание в новое коллективное руковод-ство завода…

Ольга знала уже другую квартиру, большую, но странную: тогда, в начале девяностых, даже элитного жилья нормально построить не могли. У строителей будто все валилось из рук. Стены косые, щели, вечные ремонты, подъезд — пещера с железными дверьми; половина дома торчала за окнами печальной руиной с неуемными прожекторами — долгострой…

Она мало помнила отца в детстве, ей казалось, что и дома-то он не бывал: запомнились разговоры, что вот — губернатор позвал в баню, и запомнилось, как папа приезжал глубокой ночью в запотевшей машине и обнимал ее, добродушно пьяненький, вручал какие-то случайные гостинцы, не зная — что еще отдать, и от него несло чем-то специфически банным — горлодерным.

Страшно запомнилась другая ночь, когда Ольге было шесть или семь.

Электричество, бесконечное, с разбросанными игрушками. Люди в черных шапочках на лицах, с дырками для глаз, напугавшие. Отец кому-то названивал, кричал в трубку, руки его тряслись, говорил «маски-шоу», и Оля понимала, о чем речь: она любила эту украинскую смешную программу, в комнате стояла целая полка кассет.

Заплаканная, ставшая очень молчаливой, мама. Собака беснуется в дальней комнате. Зря убирались, потому что дядя в шапочке нечаянно уронил цветок в горшке. Другой дядя, без маски, в костюме и очень скучный, вежливо спрашивал маму:

— Вы видели это раньше? Мы нашли этот патрон в рюмке в вашем серванте.

И мама машинально брала протянутое.

Отец внезапно и страшно орал на нее:

— Дура!!! Там теперь будут твои отпечатки! Они принесли, а ты хватаешь, дура!

Запомнилась эта пустяковая сцена, потому что Оля тогда обиделась за маму; пустяковая — потому что ничего этот патрон не значил, нигде потом не всплыл и не фигурировал. Зачем он был?.. Отца вообще прессовали, чтобы он отдал какие-то акции, и он отдал. Став постарше, Ольга это знала. Став постарше, она, много читавшая, вдруг — словно специально — начала встречать в книгах однотипные сцены: глазами ребенка — 1937-й, обыск, отца уводят, последнее воспоминание о нем. Эти повторяющиеся эпизоды Ольга переживала болезненно. Ей казалось, будто кто-то, как в страшном сне, украл и изменил ее воспоминание.

Теперь стояли каникулы, февральской крупкой скреблись в стекло, и Ольга сама не понимала, а рада ли. Не как в школе. Совсем не как.

Нет, она не скучала, конечно. Наоборот, пыталась каждый вечер наполнить, и если не любовно, то старательно, и когда все это влет сбивалось…

— Ольга Евгеньевна? — бесцветно и вроде как вежливо не спросил, сказал Михал Анатольич. Он был при отце как один из помощников, когда-то первый, теперь опальный. Во всяком случае, торчал то в доме, то в офисе, но всегда там, где нет шефа. Неприятный, андроповская карнавальность лица: очки, нос.

— Сегодня в восемнадцать тридцать за вами придет машина, вы едете в ДК «Авангард».

Тихонечко, привычно заломило во лбу. Так всегда случалось, когда Ольге резко портили настроение. (Давление падало, что ли.) Так всегда случалось: стоило построить какие-то собственные планы… Вот сегодня, камерный показ в клубе «Синематека». Не то чтобы Ольга рвалась туда (тем более не нашлось компании), но эти бесцеремонные в ее жизнь вторжения с каждым подобным случаем бесили все острее: и сейчас она просто задохнулась.

— Что еще за «Авангард»?

Михал Анатольич вскинул брови с каким-то кукольным простодушием:

— Дворец культуры. На улице, дай бог памяти…

— Я в курсе, — грубо обрубила Ольга. — Что там еще? Фуршет, презентация, что?!

— Момент. — Он заглянул в пухлый ежедневник, который таскал, кажется, для представительности (а на улице, заглядывая, с собачьим рвением срывал зубами перчатку). — Собрание клиентов авиакомпани «АРТавиа». Вы должны быть.

— Что значит — должна?! — окончательно возмутилась Ольга. — Что за дурь вообще? Что я там забыла?

— Но Евгений Борисович настаивает. — Имя шефа припечатывалось мягким, но каким внушительным ударением. — Он сказал, что эти собрания очень важны, там надо бывать обязательно. Там все бывают…

— Вот что, — волнуясь, Ольга изобразила решимость. — Никуда я не поеду. Точнее, не поеду ни на какое собрание. У меня свои планы на вечер, в конце концов!

— Тогда, пожалуйста, решайте этот вопрос с Евгением Борисовичем.

Секретарь демонстрировал египетское спокойствие.

— И решу! — Ольга резко развернулась и ушла к себе.

Ее пугали изменения в отце.

Много читавшая (как уже говорилось), она однажды запомнила эпизод из книги, кажется, Радзинского. Там было про Светлану Аллилуеву, тогда, впрочем, еще не Аллилуеву, — и Алексея Каплера. Прознав про роман дочери, Сталин (по крайней мере, в книге) гневался скорее даже тому, что такие романы возможны, для него это якобы было неприятным открытием: как, ведь могла же сестра Ленина (Мария Ульянова) посвятить Ленину всю себя, перечеркнув и личную жизнь, и все?..

Евгений Борисович Львов, вдруг увидевший в единственной дочери помощницу в своих делах, готов был, кажется, уже и на такие крайности.

Лет до пятнадцати он ее и не замечал, вернее будет — не принимал всерьез. Запомнились какие-то дурацкие, детские обиды, отцом так толком и не замеченные. Однажды была большая передача про него, интервью, прямой эфир, и все смотрели (после — шквал звонков), и Оля лет десяти с мамой — смотрели. И на вопрос, что для него важнее, семья или работа, Евгений Борисович сразу ответил — работа. Мама тогда промолчала, но Оля вдруг ясно увидела, как ей неприятно. Тут же стала названивать бабушка с папиной стороны, виновато приговаривая: ну да, телевидение, выборы, «так надо», он по-другому не мог сказать… Всю жизнь — «так надо». И Оля ничего не сказала: она не разговаривала с отцом дня три. Что толку? — он и дома-то в тогдашней горячке не бывал…