— Никак. Кукла, причем глупая. Но искренняя и хочет замуж. Жалко ее.

— Вот сволочь! — сказал капитан, и Федор понял, что он имеет в виду Малко. — Начальник у него, между прочим, баба, какие, к черту, карты!

— Сволочь, — согласился Федор. — Лживая сволочь и картежник. И деньги тянул. Его мобильник восстановили?

— Еще нет. Но что-то подсказывает мне, что… пустой номер. Не будет там ничего. Если бы не эта чертова карта… — Капитан неопределенно взмахнул рукой.

— Там будут номера коллег из карточного клуба, если, конечно, он играл. Я, правда, не вижу их убийцами — они не стали бы оставлять карту — слишком нарочито, а найти их нетрудно. А вот убийца, согласен, вряд ли ему звонил. Он его выслеживал, как зверь, ждал в засаде, может, подсел в баре. Малко не случайная жертва.

— А карта? Прямое указание на карточный долг. Даже Савелий сообразил.

— Савелий сообразил… — Федор иронически хмыкнул. — Во-первых, мы не в Чикаго тридцатых, во-вторых, не факт, что карточный долг, — это было бы слишком просто. Я уже говорил, что карта — символ.

— Опять ты… — с досадой сказал капитан. — Символ чего?

— Не знаю. Больше ничего по городу?

— Типун тебе на язык! — искренне отозвался капитан. — Может, сбежимся вечером у Митрича? Мы с Иркой в контрах, домой не хочется. Представляешь, она купила шубу и, главное, ни слова! Я хотел взять, а там пусто, на ремонт тачки прятал. Засунула в кладовку, закидала шмотками и ни слова. Зла не хватает!

— Давай. — Федор поморщился и потер затылок. Историю про шубу он уже слышал и реагировать не собирался, кроме того, знал, что иногда достаточно просто промолчать. — А ты бы спросил начальницу насчет карт, мало ли чего…

— Спросим, — буркнул капитан. — Все?

— Все. До вечера. Я позвоню Савелию. Может, у него новые идеи.

Капитан с трудом удержался от ядовитого замечания насчет дурацких идей оторванного от жизни Савелия, и они пошли каждый к своей машине.

Рисунки Тимофея Галагана были интересны — в том числе с краеведческой точки зрения. Городские пейзажи выглядели вполне узнаваемыми, хотя за почти век много воды утекло. На одном — Троицкий собор, на другом — Святая Екатерина, река, деревянные домики… Личность художника была малоизученной — Федор, к своему стыду, никогда о нем не слышал. В историческом музее имелся скромный стенд, посвященный выдающимся землякам, и среди них — Тимофей Юрьевич Галаган, как сообщил друзьям Виталя Щанский, который не поленился, сбегал и посмотрел. Краткая биография, вехи творчества, учеба в Парижской академии художеств, карьера театрального художника в двадцатых годах прошлого столетия, арест как французского шпиона в тридцать седьмом… Там он и сгинул. Место захоронения неизвестно. Семейство Галаганов принадлежало к местной знати; из наследия художника почти ничего не сохранилось. Так, десятка два эскизов и рисунков карандашом, пара выгоревших акварелей, несколько офортов, и все. С черно-белой фотографии на зрителя смотрел темноволосый молодой человек с печальными глазами, в студенческой тужурке с блестящими пуговицами. С красивыми усами. Семью Галаганов в революцию выморило всю, не осталось никого — Тимофей был последним. На рисунках и набросках, везде, — город. Вал, откуда видна река, рыночная площадь у Параскевы Пятницы, старинные домики — то самое канувшее в Лету деревянное «кружевное» зодчество, сохранившееся лишь в открытых архитектурно-фольклорных музеях; Красный мост у Марьиной рощи, пыхтящий кораблик у пристани, бронзовый бюст Пушкина. Тщательно прописанные детали, точная рука, и во всем такая щемящая печаль, словно художник предчувствовал свою судьбу. Он мог остаться в Париже, но вернулся домой — человек, влюбленный в родной город, мог жить только здесь. Этнограф, художник, философ…

О нем знают мало, да и то в основном местные краеведы и искусствоведы. В один прекрасный день Виталию Щанскому позвонил владелец магазина «Антиквар» и предложил два рисунка пером Тимофея Галагана. Виталий побежал посмотреть, вломить Толику — так звали владельца — за мистификацию и дать понять, что такого стреляного воробья, как он, Виталий Щанский, на мякине не проведешь. Не на того напал — Виталий Щанский не какой-нибудь баклан безответный, а профи и не одну собаку съел, а посему картинки неизвестного занюханного мазилы просим не предлагать. Но по прибытии и рассмотрении товара он был приятно удивлен и даже изумлен. И вообще впал в столбняк от восторга. Короче, рисунки оказались подлинниками, и Виталя Щанский тут же выложил за них солидную сумму. После чего, не отходя от кассы, позвонил приятелю Коле Башкирцеву, тоже художнику, и похвастался. Остальное мы уже знаем. Они закупились и пошли праздновать в мастерскую Щанского, а по дороге наткнулись на Федора Алексеева. Виталя с радостным ревом вцепился в него, и деваться тому было некуда.

Рисунки, уже в твердых пластиковых кейсах для сохранности, располагались прямо перед ними на мольберте. «Организую рамы и повешу», — сказал Виталя. А пока пусть так, на виду. Один, как уже упоминалось, изображал Троицкий собор и колокольню, словно парящие в воздухе. Другой — церковь Святой Екатерины, перспектива от центральной площади. А за церковью — разлив, бесконечная вода с торчащими прутиками и верхушками кустов и далекая лодка с фигуркой рыбака. Простор и щемящая печаль, как предчувствие судьбы.

— Везуха! — орал Виталя Щанский. — Я глазам своим не поверил! Думал, Толик свистит! Тимофей Галаган! Вон, внизу справа, его автограф, собственная рука, причем какова сохранность! Двадцать седьмой год. Несчастный парень! Как подумаешь, какая страшная судьба… судьбы! А мы на жизнь жалуемся! Ноем, недовольны… тьфу!

— А что такое «ТИГ»? — спросил нетрезвый уже Коля Башкирцев, который завидовал и всячески придирался. — При чем тут это… эта? И почему «и» маленькая?

Щанский демонически захохотал:

— Догадайся с трех раз!

Башкирцев наморщил лоб.

— Федор? — воззвал Щанский, который пил как лошадь, но при этом не пьянел.

— Тимофей Галаган. ТиГ.

— Молоток, философ! А ты, Башкирцев, дундук! — Щанский постучал себя кулаком по лбу.

— Сам ты дундук! — обиделся Башкирцев.

— Да ладно, я любя! Давайте за Тимку Галагана! Земля тебе пухом, дорогой! Мы тебя помним. Поехали!

Короче говоря, прогудели почти до трех. Федор несколько раз порывался оставить собрание, но Виталя Щанский всякий раз с ревом набрасывался и «не пущал». Тем более плохой во хмелю Коля Башкирцев уже почивал на банкетке и никакой ценности как гость и собеседник не представлял. Скорее наоборот, так как отвратительно храпел. Щанский уже прикидывал, а не позвонить ли его супруге, женщине с характером, пусть приедет и заберет тело, но вовремя вспомнил, что прекрасная Марина в Испании, чем, собственно, и объяснялся ночной загул подкаблучника Башкирцева.

В начале четвертого наконец Федор добрался до дома, повалился на диван и уснул мертвецким сном. И спал до тех самых пор, пока его не разбудил звонок капитана Астахова.