Разумеется, никто ничего не понимал, поскольку даже сам оратор не ведал, что говорит. Огорченный Хик-Хик замолчал и посмотрел на притихшую публику.

Однако пурпуры не стали над ним насмехаться, как того следовало ожидать. Их потрясли его уверенность и пыл, хотя все эти утверждения и предложения казались абсурдными. Самым удивительным для них было то, что премудрость зародилась в башке простого слуги, которого использовали вместо салфетки. Нет, пурпуры не стали смеяться над Идеалом, они просто молчали. Старик попросил его уточнить некоторые детали. Предположим, скоро наступит революция. И что конкретно она означает? Как человек деревенский, старый пурпур рассуждал о революции как о погодном явлении. На них дождем посыплются разные блага? Или она снесет на своем пути дома и стада, как река, вышедшая из берегов?

– Неужто не понимаете, черт бы вас побрал? – разозлился Хик-Хик и потряс револьвером. – Когда победит революция, все рабочие мира – от Лиссабона и до Шанхая – получат право иметь диваны, мягкие диваны. Это и есть революция. Свобода и диваны для всех!

И он стал разглагольствовать о мире, где не будет угнетателей и угнетенных, где человечество станет единым целым, а искусственные границы между странами отменят.

Лучше бы он этого не говорил.

Границы отменят? Пурпуры заерзали на своих стульях. Сначала по их рядам прокатилась неясная тревога, потом глухой протест. Что он такое несет? Они бы стерпели телескопы, спиритизм и палестинских пролетариев. Но как уничтожить границы? Старик поднялся со своего места:

– Что ты такое городишь? Мы – контрабандисты! Если границы исчезнут, на что мы будем жить?

В знак протеста пурпуры принялись возмущаться и размахивать своими колпаками, полными мелких камней, которые раньше служили им музыкальными инструментами. Хик-Хик сделал шаг вперед и заявил:

– Главное – революционный прорыв в сознании. Я, например, – продолжал он, – готов сделать над собой огромное усилие и забыть о вашем недостойном поведении в отношении сеньориты Майлис.

Ответом на его слова было молчание. Хик-Хик говорил о прощении, но в то же время продолжал целиться в пурпуров из пистолета. Один из них сказал:

– Мы сделали только то, что должен был сделать ты сам.

Хик-Хик запыхтел от досады и сказал себе, что эти типы не в состоянии проникнуться Идеалом. Мерзавцы-реакционеры, вот кто стоит перед ним. Взбешенный, он целился в толпу, и тут на сцене появилась Лысая Гусыня.

Она вышагивала, как всегда, покачивая округлившимися боками и вытягивая вверх длиннющую шею, гордая, словно королева Пиренеев. Непонятно, как сумела она пережить зимние холода, но сейчас в остале среди толпы чувствовала себя превосходно. Увидев Хик-Хика, птица забегала кругами и громко загоготала, задирая вверх раскрытый клюв: «Га-га-га! Га-га-га!»

Хик-Хику казалось, что он понимает речь гусыни: «Га-га-га! Слуга-га-га сга-сгубил Гка-сиана!» Птица носилась по залу, размахивала крыльями, подпрыгивала и, задрав клюв, возмущенно гоготала:

«Га-га-га! Слуга-га-га сга-сгубил Гка-сиана!»

Не в силах выносить это и дальше, он выстрелил в гусыню один раз, другой и третий. Но не попал. Бедняга был таким плохим стрелком, что никто толком не понимал, куда он палит.

Одинокий и сумасшедший стрелок может стать причиной невероятной суматохи, особенно если в руках у него револьвер. Каждый выстрел лефоше сопровождался оглушительным грохотом, словно стреляли из пушки, и клубами вонючего белого дыма. Контрабандисты бросились врассыпную: одни убегали, пригибаясь к полу, другие неуклюже перепрыгивали через столы и стулья. Они пытались добраться до двери или до окон – лишь бы выбраться наружу. Хик-Хик забыл о гусыне, не получившей в результате ни единой царапины, и стал целиться во все, что движется, и нажимать на курок. Очень скоро патроны кончились, и он перезарядил револьвер. Все, кроме гусыни, спасались бегством.

Но один пурпур – самый старый из всех – не спешил убегать. Он вытащил из-за пояса складной нож, открыл его и метнул с расстояния дюжины шагов с восхитительной силой и точностью. Нож полетел, как стрела. Старик прицелился прямо между глаз Хик-Хика.

В некотором смысле можно сказать, что спас смутьяна лефоше. У револьвера была очень сильная отдача, и при каждом выстреле все тело стрелка сотрясалось, и голова тоже. Кончик ножа едва не коснулся щеки Хик-Хика и снес мочку правого уха. Бедняга взвизгнул от неожиданности и боли, уронил револьвер на стойку и, схватив обеими руками кусочек уха, заныл. Он совершенно забыл о том, что окружен полутора десятками головорезов, которые собираются его убить. А те, не слыша новых выстрелов и видя, что в руках Хик-Хик теперь держит не пистолет, а всего лишь кусочек уха, вернулись и с вызовом посмотрели ему в глаза. Сейчас их разделяла только стойка, длинная стойка из шершавого дерева. «Га-га-га!» Гусыня, целая и невредимая, гоготала и указывала на беднягу клювом. Словно говорила: «Ну же, вперед!» Пурпуры готовы были с ним расправиться, а Хик-Хик так и стоял, сжимая в руках мочку уха. Он опустил взгляд: деревянную стойку испещряли многочисленные впадинки и трещины, забитые трупиками мух, утонувших в винкауде. По непонятной причине бедняга не мог отвести глаз от этих дохлых насекомых.

И как раз в эту минуту Хик-Хик испытал необычное чувство.

Его страх превратился в подобие крика, особого крика, который мог долететь до грибов – и только до них – по воздуху, через разделявшее их пространство. При встрече с медведем Хик-Хик уже чувствовал нечто подобное. Казалось, грибы способны услышать его переживания. Но сейчас это ощущение было более определенным и четким. Он почти видел, как страх превращался в немой крик, который, как и любой другой крик, мог приобретать новые оттенки, выражать новые смыслы. Чем сильнее он боялся, тем громче становился этот крик, по крайней мере для грибов, для их ушей. Да, Хик-Хик это чувствовал.

Пурпуры достали ножи. Суд состоялся, и приговор был вынесен. Они перережут идиоту горло и сбросят труп в расселину. Но сделать это они не успели, потому что грибы почувствовали страх своего господина.

Все вчетвером они ворвались в зал, точно ураган из влажной плоти, каркая, как гигантские вороны. Им пришлось склонить головы, чтобы пройти через дверной проем. Грибы размахивали конечностями с крючковатыми когтями и обрушивали их на пурпуров, словно косы, раздирая кожу, ломая кости. Монстры выбрасывали свои длиннющие языки и, поймав человека за щиколотку, переворачивали вниз головой, как кролика. Коротыш был возбужден сильнее других. Он наскакивал на контрабандистов, словно крыса, вцеплялся им в глотки и норовил добраться до физиономий, его острые пальчики опустошали глазницы – так человек орудует ложкой, когда ест яйцо всмятку. Эта яростная атака была такой неожиданной, такой дикой, что Хик-Хик пригнулся и спрятался под стойкой, под свисавшей с нее мешковиной. Он скрючился, словно ребенок в утробе матери, обхватил руками колени и принялся ждать, когда все кончится.

Жуткие крики, стоны, душераздирающие вопли раненых. Потом они стихли и сменились хрипами. И тихий шорох языков, скользящих по деревянному полу, точно цепкие щупальца. И наконец – тишина.