– Добычу крадет! Вор! Обманщик! – надрывался хлопец. – Паны товарищи лыцарство, да что ж это делается! Разве ж у Войска Запорожского нету ни правил, ни законов, разве не клянутся казаки на святом Евангелии, что, если кто добычу потаит, Господь его покарает и в этом мире, и в следующем? Тоже клялся, небось, а сам середь бела дня у своих братьев из доли девку тянет!

– Верно, не дело, – неуверенно начал один из конвоиров. – Пока паны старши́на все по-честному меж панами товарищами не поделят…

– Чихал я на панов старшину! Моя девка! – казак все еще орал, не понимая, что кричит один на вмиг умолкшем дворе. Свисающая с плеча Катерина с трудом вывернула голову, увидев возвышающегося над ней жеребца и разряженного всадника в шапке с пером, с интересом разглядывающего орущего усача. За спиной у всадника, тоже верхóм, виднелась богато разодетая казацкая старшина.

– Ты того… обернулся бы, пан, что ли… – с некоторым даже сочувствием вдруг сказал враз переставший возмущаться белобрысый хлопец.

Усач развернулся… босые ноги Катерины прошлись по носу жеребца – тот попятился и злобно фыркнул. Мгновение – усач узнал всадника и, мрачно хмурясь, согнулся в поклоне. Катерина бессильно свисала с его плеча.

– Как звать? – обронил всадник.

– Охримом, пан гетман!

– Ты недоволен моим решением, Охрим? Думаешь, лучше поделишь добычу, чем паны старшина? – Косинский холодно усмехался, а глаза его оставались острыми и колючими, словно взведенные стрелы на самостреле. – И как же? Себе, себе и еще маленько себе?

Вокруг захохотали. Усатый Охрим побагровел от злости, но смолчал.

– Чихал он на нас! – пробурчал за спиной Косинского казацкий полковник, толстый, аж кобыла под ним проседала. – Эдак ежели каждый на нас чихать будет… прочихаются! А ну положь девку где взял! – надсаживаясь до вздувшейся жилы на лбу, заорал полковник.

Охрим злобно рыкнул и… швырнул Катерину под ноги старшинским коням.

– Я дивчину к себе возьму! – раздался негромкий, но такой грозный голос, что Охрим выпустил Катерину быстрее, чем от криков полковника. Из низенькой двери вырывались клубы пара и такие запахи, что живот Катерины скрутило в узел, а на пороге стояла бабища таких размеров, что ее бока заполоняли дверной проем от края до края. – А то мы с каплунами[24]к обеду не поспеваем, вельможный пан! – и бабища поклонилась, с трудом опираясь на собственный живот. – И того горластого мальца тоже! Для кухни не сгодится, на огород пойдет, ворон криками гонять!

Немудрящая шутка снова вызвала у панов старшины гогот: хохотал, тряся телесами, толстый полковник, тонко усмехался гетман.

– Каплуны – это хорошо! А ты гляди у меня, еще раз к добыче лапу протянешь – пожалеешь! – и полковник погрозил Охриму плетью.

– Быстрее, бежим! – белобрысый хлопец, как был, с неразвязанными руками, поднял Катерину с земли и поволок в распахнутую дверь, в кухонный чад и грохот.

– Как звать? – коротко бросила бабища.

– Савкою, вельможная пани! – отрапортовала белобрысый, преданно уставившись на бабищу.

– Какая я тебе пани, если сама у панов служу? – ухмыльнулась та, показывая редкие почерневшие зубы. – А девку как?

Катерина молчала, угрюмо, как зверек, глядя на возвышающуюся над ней бабу. И тут же получила ощутимый тычок в бок.

– Что молчишь, сотникóвна, и впрямь с ума сошла? – процедил белобрысый Савка.

– Я-то думала, она тебе сестренка, – разочарованно протянула бабища.

– Сестренка, сестренка. По голове ей дали, вот она имени своего и не помнит, – бесцеремонно подсовывая Катеринину окровавленную косу бабище под нос, объявил Савка.

– И тебе, видать, заодно дали – ты тоже, сдается, имени ее не помнишь? – бабища уперла руки в бока.

– Он у нас с детства дурноватый, – прошипела Катерина, отнимая косу у Савки. – Катерина я.

– Меня можете теткой Оленой звать. Птицу щипать умеешь, Катерина? – не дожидаясь ответа, бабища одним движением кухонного ножа перерезала путы на руках у девчонки и подтолкнула ее к столу, где, жалостно задрав лапки, лежали с десяток каплунов. – А ты за дровами марш, быстро! И смотрите мне оба: хоть репку с гетманского стола возьмете – запорю! – И, не обращая больше на них внимания, снова нырнула в кухонный чад, откуда доносился стук ножей, грохот чанов и то и дело выглядывали любопытные физиономии кухонного люда. – Что пялитесь – вам тут фигляры бродячие приехали? А ну работать!

Катерина тупо уставилась на каплунов. Почему? Почему она стоит на этой кухне, ведь у нее был дом, брат, Рузя, была мама… мама, мамочка! Почему?

– Почему-почему… – то ли она бормотала вслух, то ли на лице у нее было написано, но Савка вдруг налетел, ухватил за косу и поволок к дверям.

– Что ты делаешь?! – попыталась рвануться Катерина, но Савка уже подпихнул ее к самому порогу и ткнул пальцем:

– Гляди!

Вытянув ноги, Охрим сидел посередь двора на поставленном на попа чурбаке – слуги, окрестные крестьяне и даже другие казаки обтекали его с обеих сторон, бросая на вольготно расположившегося усача недобрые взгляды, но лежащая поперек колен сабля заставляла их молча проходить мимо. Богатые сапоги казака покоились на измаранном жупане, а сам Охрим неотрывно глядел на кухонную дверь. Увидел Катерину – и глаза его вспыхнули, а рука томным, ласкающим движением прошлась по обнаженной сабле. Катерина прижала обе руки к животу, чувствуя, как ее резко и страшно затошнило.

– Или здесь, или в момент там окажешься, – сурово сказал Савка и настороженно огляделся, не идет ли тетка Олена.

– Так… нечестно! И недобре! – простонала Катерина, чувствуя, как душа ее просто разламывается на части.

– Дите малое! Где же ты на целом свете видела честность али доброту? – в кривой усмешке Савки вдруг проступила тяжелая, взрослая горечь.

День был как длинный темный мешок, до краев наполненный перьями, чадом, горелым жиром и неподъемными тяжестями. На печи, громадной, как три печи в Катерининой хате, кипели казаны и томились горшки. Малейшее прикосновение обжигало до пузырей. Катерину таскали по всей кухне словно тряпичную куклу, перекидывая к новой работе. Она щипала каплунов, плача от боли в обваренных кипятком руках, драила покрытый слоем застарелого жира казан, мешала деревянной ложкой разварившееся пшено и снова щипала птицу, пока на истерзанных пальцах не закровоточили сорванные мозоли. Слезы неостановимо бежали по щекам, желудок выл от застарелого голода… а потом замолчал, тело впало в оцепенение от постоянной боли и усталости. А когда очередная голая птичья тушка исчезла, Катерина остановилась, бессмысленно глядя на пустой стол. Медленно подняла гудящую голову и оглядела кухню. Чад расползался, открывая яства на медных, оловянных, дорогих серебряных и простых деревянных блюдах, словно случайно собранных на этом столе. Катерина увидела своих почти родных каплунов, с дразняще-ароматной хрустящей корочкой. Вбежавший слуга подхватил блюдо и умчался прочь. Катерина пошатнулась, чувствуя, как слабеют колени.