– Ты чего? Все разумеешь? – изумился Савка.

Катерина прикусила губу. Похвастаться хотелось сильно, но… а если по-латыни читать придется, выглядеть будешь дура дурой.

– Не все, – пробормотала она. – Меня дьяк учил…

А теперь он мертв. Кувшин с вином вдруг стал невыносимо тяжелым, и Катерина поторопилась пристроить его на сундук, рядом с уже стоящими там кружками.

– Глянь, а это? – любопытный Савка все водил носом по свиткам.

– Дите малое малевало, – без интереса заглядывая ему через плечо, бросила Катерина. – Я сама так чиркала, когда перо в первый раз в руку взяла.

Савка наклонился к листку и, показывая, что и сам не чужой письменному делу, прочитал:

– О-стро-поль…

– Острополь и есть, мы-то где? – рассердилась Катерина. – Говорю ж – дите! Разве так пишут? Вкось, поперек листа и буквы кривые!

– Разве ты тут детей видела? Да еще в гетманских покоях?

– Видела! – зло бросила Катерина, вспоминая два маленьких тельца на воротной решетке. Сердце свело мучительной судорогой. – Лучше думай, что делать будем, если сюда кто зайдет. И впрямь за лазутчиков примут.

– Обратного хода нам все едино нет, переждать надо. – Савка огляделся и, не выпуская супницу из рук, сунул голову за скромную тканую занавеску в углу покоев. – Вроде камора какая-то! Посидим тут, даже если кто войдет, панам в каморке делать нечего.

Катерина торопливо забралась следом. Ее окружила полная темнота. Вытянутая рука уперлась в стену – камора была крохотная.

– Тут вроде скамейки… Осторожно! Дырка! – тихо вскрикнул Савка.

Катерина, едва не плюхнувшаяся прямо в дыру, отпрянула к другой стене. И правда, скамейка с дыркой – сквозь нее ощутимо тянуло ночным холодком. Не иначе проломили, когда замок брали. Она примостилась на жестких досках, привалившись плечом к стене: задняя оказалась деревянной, зато боковая холодила нетесаным камнем, точно камору пристроили к внешней стене донжона.

– Ешь! На хлебе с луком живо ноги протянешь.

Глаза уже немного привыкли к темноте, и Катерина разглядела протянутую над дыркой супницу. Хлебнула… и судорожно закашлялась, чуть не уронив супницу в дыру.

– Фарамушка, – по голосу было слышно, что Савка подсмеивается. – Суп на пиве.

– На че-ом? – охнула Катерина и попыталась сунуть супницу обратно Савке.

– Много ты понимаешь – самое панское блюдо! У хозяина моего только по большим праздникам готовилось, а я не абы у кого – в подмастерьях у крамаря[29]был. У него лавки по всему Киеву! Тут одних специй, может, и на целый злотый!

Впечатленная Катерина глотнула из супницы еще раз. Теперь фарамушка не казалась такой противной. Но вкус все-таки был… необычным.

– Так уж и в подмастерьях… – проворчала она.

– Ладно, в учениках, – так же ворчливо согласился Савка. – Меня вот-вот в подмастерья принять должны были! Хозяин говорил, я лучше всех торгуюсь! – выпалил он и тут же словно погас. – Только не лучше его. Он сразу присягу принял, как город взяли, вот с него большого откупа и не требовали, меня как раз хватило. Я отбиваться стал, так хозяин еще и удивился: не лавку ж ему разорять, говорит, у него свои внуки есть, их кормить-одевать надо.

Катерина смотрела на смутно белеющее в темноте лицо Савки. Очень хотелось протянуть руку, погладить по плечу… Она попыталась поставить проклятую супницу, но между ней и Савкой была все та же дырка.

– А родные? – пристраивая супницу на коленях, тихонько спросила она.

– Так меня малого в ученики отдали. Я сам не киевский, с хутора. Мамка померла, а у отца кроме меня еще двое, хотя кто знает, может, их всех уже и в живых-то нет. Война…

– У меня теперь тоже мамы нет. И брата. Дмитро в Охрима стрелял, когда тот маму схватил. Казаки за ним в хату, а я побежала…

– Силен твой братец. А я-то думаю, чего за тобой Охрим гоняется, – с грустным уважением вздохнул Савка. Катерина отчаянно надеялась, что хотя бы он ей скажет, что Дмитро может быть жив, ведь она не видела, как его убивают. Но Савка не сказал, и она беззвучно заплакала:

– Почему… с нами так? Мама… Дмитро… А меня сюда, как козу на веревке!

– Надо им, вот и делают, – с некоторым даже удивлением обронил Савка.

– Но ведь так нельзя! – стискивая ручки супницы и испытывая отчаянное желание шарахнуть ею об стенку, выпалила Катерина. – Мы же люди! Нам… больно!

– Тиха-а-а! – зажимая ей ладонью рот, прошипел Савка.

За занавеской раздались торопливые шаги, кто-то бойкой рысью влетел в покои, и сквозь редкую ткань проступило световое пятно. Свет множился, множился – за занавеской зажигали свечи. Лицо Савки виделось все отчетливей.

– Скорее, гетман уже идет! Езус-Мария, а это что?

– Так велели сюда нести… – промямлил второй голос.

– Это? Гетману? – в первом звучал священный ужас. Разгорающийся свет очертил на занавеске четкую тень… у тени в руках рисовался продолговатый туесок. Наверняка лыковый. Наверняка с кашей. Савка скорчился на деревянной скамье и сунул кулак в рот, чтоб не захохотать в голос.

– Бездельники, всех перепорю! Езус-Мария, хоть вино на месте! Быстро вон, он сейчас будет здесь! – и снова топот, словно разбежались мыши – увесистые такие мышки, но очень напуганные.

Новые шаги были спокойные И уверенные, хотя голос дрожал от ярости. Знакомый голос с сильным ляшским акцентом. Тень в шапке с перьями и кунтуше с летящими рукавами мелькнула на занавеске.

– Przeklęte chłopy! Вломиться на пир, говорить со мной, будто мне ровня, требовать… Едва разогнали! Лазутчиков они ищут, psia krew[30]! – послышался стук кувшина о кубок и бульканье. – Так они и в королевском дворце на пир явятся!

– А и явятся, – откликнулся тоже знакомый голос, и новая, пузатая, как тыква, тень нарисовалась рядом. – За вами ж, пан гетман, на самого князя Острожского с сынами пошли – не побоялись! А ведь господин наш князь Константин издавна всему православному лыцарству запорожскому друг и покровитель.

– Мой враг – княжич Януш. Если б не его жадность, пан полковник… Если б он не трогал мои земли… Я только желаю вернуть свое… и то, что задолжали вашим казакам.

– Нашим, пан гетман, нашим с вами братьям-казакам, – насмешливо протянул полковник. – Вернуть-то хорошо, а то уж беспокоятся хлопцы. Второй год мы в походе по землям Острожским, добыча велика: есть и золото, и серебро, и дорогая посуда, и меха пышные, и даже посполитые[31]для работы. А раздела все нет. Старшина и та уже не спокойна.