разрыдалась и стала говорить о своем отце. Мне захотелось тебя поддержать.

— Вот оно что. Спасибо. Но мне поддержка не нужна.

— Да уж вижу, — усмехнулся он. — У тебя в квартире разруха.

Я осмотрелась. Книги, полотенца и грязная одежда валялись на полу, а между ними виднелись протоптанные тропинки, чтобы добираться от кровати до туалета и до кухни. Столы и подоконники ломились от увядших букетов, оставшихся после похорон, розы повесили бурые бутоны, кучи серых лепестков лилий покрывали столешницы. Горе осязаемо, и квартиру как будто засыпало пеплом.

— У меня просто и без уборки хлопот хватало. Не знала, с чего начать. Это же все папино — бумаги, книги.

— Ну, вот мы и начали.

— Мы?

Я смерила его взглядом — этого молодого светлого юношу, который ворвался ко мне, в мое темное одинокое бытие, со странным требованием навести в нем порядок. Вспомнила мать — одну, продрогшую на своем чердаке. И я проглотила слюну, попыталась улыбнуться, несмотря на зловонное похмелье.

— Кофе хочешь?

Удивительно, как быстро он стал частью моей жизни. Поначалу я пыталась держать какую-то дистанцию, просила его на ночь уходить к себе домой, в университете избегала его, но он не отставал — такой решительный и ласково-настойчивый. Таскал меня с собой на прогулки, и мы бродили вместе по городу, пытаясь узнать друг друга получше; разговаривали о прошлом, о родителях и друзьях, об учебе и о будущем. Я рассказывала о силах, таящихся в земле, он — о законах рынка, своем решении стать богатым, чтобы его жизнь была красивой и беззаботной.

— Смотри, я вот не миллионер, но хочу жить в комфорте, — говорил он. — Такое учишься ценить, если тебя воспитала мать-одиночка.

И он хотел разделить эту комфортную жизнь со мной.

В конце концов я даже поехала к Гудрун Ольге и, сидя в ее крошечной кухне, рассказала о нем. Настроение у нее было сносное, она даже почти обрадовалась, увидев меня.

— Ух ты, уже и парень у девки завелся! Давай выпьем за это.

— Не надо за это выпивать, — ответила я.

— Нет, надо, — сказала она, достала бутылку вишневого вина, разлила по двум запыленным рюмкам, одну протянула мне, а вторую подняла к свету.

— Выпьем за вас с Кристьяуном!

— Его зовут не Кристьяун, а Кристинн. Кристинн Фьялар Эрварссон, — произнесла я, отодвигая рюмку.

— Ты влюблена?

— Да, он добрый парень, мне с ним хорошо.

Она тихо рассмеялась и закурила сигарету.

— Это не любовь. Ты не можешь влюбиться. Ты же как я.

Она сидела на кухне — худощавая, темноволосая и загадочная, как актриса французского кино, слегка тронутая сединой, бледная и нездоровая от курения и отсутствия свежего воздуха — и притворялась, что знает меня! На похороны папы она не пришла, зато на следующий день после его смерти приехала ко мне и пыталась выразить соболезнование, ее объятия были холодными и деревянными, словно умерла она, а не он.

— Нет, не как ты, — ответила я. — Я люблю Кристинна. Больше жизни.

Она выдохнула дым и посмотрела на меня сквозь облака над столом:

— Ты такая же, как я: невосприимчивая к любви. Это естественно. И у тебя будет оставаться больше энергии на другие дела: работу, эту твою науку. У тех, кто невосприимчив к любви, есть шанс чего-то добиться в жизни.

— Как ты? Да? Ты всю жизнь проторчала в этой норе, одна-одинешенька, все писала и переводила какую-то ерунду, которую никто не читает? Да неужели! Я не ты, понимаешь?

Я смотрела на нее в упор, с полными слез глазами, злая-презлая, а она отвернулась и улыбнулась этой своей кривоватой улыбкой, почти извиняющейся.

— Лучше бы ты умерла вместо папы!

Слова застыли в молчании между нами, я ждала ответа, не смея дышать. А она просто потупила взгляд в столешницу, разделяющую нас. Затем дотянулась до моей рюмки и осушила ее тоже.

— Не будь неблагодарной, — тихо произнесла она. — Как бы то ни было, я твоя мать. И тебе следует относиться ко мне с подобающим почтением.

— Мне не за что быть тебе благодарной, разве за то, что ты произвела меня на свет. Ума не приложу, что папа в тебе нашел, как вы вообще могли быть вместе.

— Люди меняются, — так же тихо сказала она. — Мы с ним разговаривали. О Достоевском и Толстом.

— Как? — ахнула я. — Папа читал Достоевского?

— Люди меняются, — ответила Гудрун Ольга и закурила новую сигарету. Она зажмурила глаза, втягивая дым.

Мы с Кристинном дважды сходили в кино и один раз в ресторан, но тут жизнь приперла нас к стенке и поставила ультиматум. Не помню, то ли я забыла принять свою таблетку, то ли выблевала ее, но, когда пошла сообщать ему о намерении сделать аборт, расценивала это как простую формальность. Мы сидели в моей — папиной — гостиной, под геологическими картами в рамках и побуревшими пейзажами; я говорила и курила, он проводил рукой по светлым волосам, морщил лоб и смотрел на меня своими голубыми глазами, а я не переставала теряться в догадках, чего же он хочет от меня.

— Есть и другой выбор, — сказал он наконец. — Не хочу на тебя давить, конечно, ты вольна поступать по-своему, как считаешь правильным. Решать тебе. Но можно оставить ребенка. Мы могли бы съехаться. Попробовать пожить вместе.

Я смотрела на него вытаращив глаза: мысль об этом мне не приходила. И вдруг в моей голове закрутилось будущее, словно пленка в старинном аппарате, виды красивого дома, молодой пары с маленьким ребенком и светлым будущим, виды несвоевременного солидного счастья, нормальной здоровой семьи.

— Ты в своем уме? — заикаясь, выговорила я. — Сразу хочешь стать отцом?

— Есть вещи гораздо более глупые, если ты об этом, — ответил он. — Мы с тобой уже не дети. Тебе скоро двадцать один, а мне двадцать три. Что будет при самом плохом раскладе? Что нам терять?

Он встал со стула и пересел на диван, обнял меня.

— Понимаю, ты в смятении и ни в чем не уверена, — сказал он. — Но я тебя люблю. Я влюбился в тебя сразу, как только увидел. Мне хочется жить с тобой, заботиться о тебе. И я хочу ребенка от тебя. Может, дашь ему хотя бы шанс? Подумаешь обо всем?

Я смотрела в эти голубые честные глаза, он говорил искренне, серьезно. Он меня любит. Да и что мне, в самом деле, терять? Я помешкала, а затем кивнула:

— Я подумаю.

Он поцеловал меня, затем забрал у меня сигарету и с улыбкой потушил ее в переполненной пепельнице на столе.

— А вот