– Сара, какие новости?

– Ты что, подарила Джейкобу пятьсот фунтов?

– Да, на день рождения. Там открытка. Я…

– Тебе не кажется, что это слишком?

– Ну, я просто… я подумала, будет здорово добавить немного к его сбережениям. Пригодится на учебу или что-нибудь такое.

– У Джейкоба нет никаких сбережений. Ему всего семнадцать. – В ответ тишина. Все понятно. – Значит, это не первый раз?

– Я отправила ему такую же сумму на Рождество.

– Мама! – сердито кричу я. – Могла бы сказать мне!

– Я думала, Джейкоб сам тебе скажет.

Напомнив, что общение с сыном не складывается, мать серьезно меня задела.

– Деньгами его любовь не купишь.

– Сара!.. – Ник вырывает у меня телефон и спокойным голосом говорит: – Барбара, это Ник. Понимаете, мы с Сарой сейчас волнуемся и к тому же ужасно устали…

Ник замолчал – видимо, моя мать его перебила.

– Да. Да, вы правы. Знаю. Конечно, конечно, обязательно. Понимаю. Да, обязательно, – добродушно обещает что-то он. Порой складывается впечатление, что мать любит всех членов моей семьи, кроме меня самой.

Повесив трубку, Ник обращается ко мне:

– Теперь мы хотя бы знаем, откуда у него деньги.

– Да, от моей мамаши!

– Она хотела как лучше.

Я поджимаю губы и молча копаюсь в вещах. Через пару минут нахожу красную обувную коробку с надписью «Колготки». Гляжу через плечо – Ник занят спортивной сумкой Джейкоба – и осторожно снимаю крышку. Внутри всякая мелочь, но я тут же нахожу чугунную фигурку лошади размером с мизинец.

Первая украденная мной вещь.

Помню, как сжала ее в ладони, словно пойманную птичку. Мы с сестрой обожали фильм «Черный красавец» и в особенности ту сцену, где дикий мускулистый конь скачет по пляжу, а в итоге его укрощает совсем юный мальчик. Мы представляли себя на месте этого мальчика и с переменным успехом практиковались в укрощении птиц и белок в саду. Не знаю, кто подарил Мэгги чугунную лошадку, но сестра с ней не расставалась: носила с собой на уроки в кармане школьной формы, ночью ставила у кровати. Поразительно – эта фигурка была с нами все детские годы, а когда Мэгги перестала с ней играть, лошадь заняла почетное место на подоконнике. Мне не разрешалось не то что играть или трогать ее – даже подходить близко. Такие правила устанавливали старшие сестры, и младшие были вынуждены им следовать.

После смерти Мэгги ее комната стала музейным залом: кровать прибрана, одежда аккуратно висит в шкафу, игрушки разложены по местам. Мама часами сидела в комнате сестры и плакала. Прижимаясь губами к закрытой лакированной двери, я шептала: «Мама, я здесь! Я-то жива!»

Однажды, пока мама была внизу, я зашла в спальню Мэгги и взяла с подоконника чугунную лошадку. Уже в своей кровати я накрылась одеялом и стала играть с ней. Мама не обращала внимания на то, что я уходила в школу непричесанной и без бутербродов, зато пропажу фигурки заметила сразу же. Она в лоб спросила, не я ли взяла лошадку, и я ответила: «Нет, мамуля, я ничего не брала». Лживые слова поначалу комом встали в горле, и все же соврать оказалось проще, чем я думала. Просто надо смотреть прямо в глаза и не отводить взгляд.

Потом я крала часто: то ластик у соседки по парте, то пластиковое ожерелье из школьной костюмерной, но вещи сестры я больше не трогала. Годам к восемнадцати эта одержимость понемногу сошла на нет, и какое-то время я вообще ничего не воровала. А потом как-то раз я пошла в гости к Стелле, маме Ника. Она всю жизнь проработала терапевтом и, даже выйдя на пенсию, не сидела на месте – занималась волонтерством, ходила в походы и на всякие курсы для взрослых. Стелла и Дэвид, отец Ника, жили в таунхаусе, где все напоминало о некогда большой семье: комнаты сыновей прибраны в ожидании их визита, на стенах полно фотографий, у подножия огромного продавленного дивана куча книг. Стелла любила повторять, что хозяйка из нее никакая, как будто сама мысль об уборке была ей неприятна. В раковине часто лежали горы посуды, а на столах – кипы старых газет и писем, но в их доме чувствовалась жизнь, и это было здорово. Зато я на чистоте буквально помешалась.

Пока Стелла заваривала чай, я бродила по гостиной и заметила на подоконнике небольшую табличку с надписью: «Чистый дом – зря потраченная жизнь». Просто табличка на подставке, что тут такого, но от этих слов стало больно. Так вот что она думает обо мне и моих привычках? Я взяла табличку в руки, и в этот момент звякнули кружки – мама Ника принесла поднос с чаем. Табличку пришлось мгновенно сунуть в задний карман джинсов.

За чаем я рассказывала об учебе Джейкоба и моих планах сделать ремонт в ванной, а табличка в кармане давила на тело. Следовало поставить ее обратно на подоконник, но тогда я лишилась бы этого волнующего ощущения чужой вещи… Я так и унесла ее с собой. Дома, глянув на табличку, я сунула ее в коробку с колготками и с тех пор даже не доставала.

А коробка все наполнялась. Разными мелочами, которых никто бы и не хватился: перьевая ручка со стола надменной школьной секретарши, тюбик крема для рук с приятным запахом из дома коллеги Ника, сувенирная ложечка из даже не помню чьей столовой…

Не представляю, что подумает Ник, если увидит эту коллекцию. Как я все объясню? «Знаешь, Ник, я понемногу ворую»?

Я часами мысленно оправдывала себя, обещая вернуть вещицы их законным владельцам. Но не вернула. Я ничего не планирую красть заранее, просто, бывает, что-то такое загорается внутри, и странное чувство течет по всему телу, доходя до самых кончиков пальцев, которые прямо трясутся от желания что-нибудь стащить.

По-моему, для меня эти кражи – способ проявить власть над человеком. Показать свою силу. Украденные мелочи – мои трофеи. Психотерапевт расписал бы мне по шагам, как с этим справиться. Только я не хочу справляться, мне не нужна терапия. Я ворую, потому что могу, потому что получаю удовольствие. Я улыбаюсь самой себе, ведь никто и не подозревает, что у матери семнадцатилетнего сына, которая готовит здоровую еду и поддерживает безукоризненную чистоту в доме, есть темная сторона.

– Вроде ничего не пропало, – говорит Ник, просмотрев все сумки. – Хотя мы и не знаем, что тут было изначально.

Через плечо Ника я заглядываю в один из чемоданов: вещи беспорядочно запихнуты внутрь. Помню, перед отъездом я заглянула к Джейкобу и крикнула: «К вечеру надо все упаковать!», а он спокойно улыбнулся и ответил: «Мам, не волнуйся, я сделаю все за полчаса». Сделал. Может, мне стоит брать с него пример, ведь складывание и сортировка вещей отнимают у меня целые годы жизни.

– Что ж, это хороший знак, – добавляет Ник. – По крайней мере, он не собирался пропадать надолго.

Потом мы оба молчим. Слышно только, как в водосточном желобе скребутся мыши.

– Когда мне было шестнадцать, – вдруг нарушает тишину Ник, – я сбежал из дома.

Я с удивлением смотрю на мужа: он задумчиво водит пальцем по краю металлической полки.