С женственной мягкостью и со стальной твердостью, в своей обычной манере она отказалась заехать к нам домой, чтобы отпраздновать мой приезд из далекого края. Майечка приглашала меня к себе завтра с утра пораньше, она деликатно не хотела мешать встрече давно не видевших друг друга близких родственников.

– Моя мама, Изабелла Сократовна, будет рада видеть тебя у нас, дорогая Ника. Помнишь ее? Теперь она, к сожалению, совсем не та, болеет очень. Мы все так счастливы видеть тебя снова в Москве! Что и говорить… Лидия Владимировна, вы отпустите Никушу завтра ко мне? Не обидитесь, что отрываю ее от дома? Спасибо! Не спи долго, приезжай пораньше, наболтаемся от души.

Ставшая удивительно похожей на легендарную героиню детских сказок Бабу-Ягу Костяную Ногу и с клюкой, о необходимости которой я и понятия не имела, моя родная бабушка нетерпеливо поджидала нас в прихожей. Вот кто действительно сильно изменился. Я опешила от неожиданности, но постаралась не показать виду.

В такси мама вскользь упомянула, что полтора года назад бабушка упала и сломала себе шейку бедра, но мне сообщать не стали, чтобы не волновать. Мама считала, что у меня и так всяких проблем выше крыши. Бабушкино бедро не срослось, и с той самой поры она начала стремительно дряхлеть.

– Вы где так долго застряли? Где же вас носило так долго? Я ждала, ждала, волновалась. Думала, умру, не дождавшись. Газеты пишут и пишут: пассажирские самолеты с террористами сбивают даже мирно летящие ракеты. Я подумала, а не случилось ли что с аэропланом, – как маленький ребенок, навзрыд расплакалась бабушка.

– Норвегия – маленькая и мирная страна, там террористы на самолетах путешествуют редко, зато часто катаются на лыжах. Мне по пути не попалось навстречу ни одной мирно летящей ракеты. Это такая диковинная редкость по нынешним интересным временам. Никогда даже не думай так, обещаешь, бабуль?

Осторожно приобняла я родную старушку, боясь невзначай повредить ставшие хрупкими старческие кости. Моих ноздрей коснулся странный запах, пропитавший квартиру в мое отсутствие: запах горьких лекарств, прелых осенних листьев и старых ношеных вещей, давным-давно отслуживших свой срок.

– Ладно тебе, озорница. Пойдемте все вместе пить чай, с дороги небось устала, а я тебе сколько раз говорила: выйти замуж – не напасть, но как бы замужем не пропасть!

* * *

Назавтра я вскочила по будильнику режимно рано, как в армии. Обильный, красиво сервированный завтрак, накрытый легкой кружевной салфеточкой, уже любовно поджидал на столе. Он состоял из омлета, рулета, тостов с вареньем, сливочных сырков с изюмом, вафельных трубочек с кремом и моих любимых пирожных «птичье молоко» и «картошка». В моих глазах, давно отвыкших и от по-русски калорийной пищи, и от вида чего-либо заботливо приготовленного лично для меня да еще с явным угождением, а не так чтобы я готовила для кого-то, отчаянно стремясь оставить довольными всех других и забыв только про себя, происходившее казалось сном из полузабытого детства. Как же много времени я растратила совершенно впустую, пытаясь так отчаянно удовлетворить чьи-то чужие вкусы, запросы и претензии! С сегодняшнего дня всему этому надо будет положить решительный конец.

Странные сладкие картины послушно принялось рисовать воображение и забытое еще во времена «античности» безмятежно-юное настроение, когда в человеке еще живет полная внутренняя убежденность в том, что грядущее волшебно-удивительно, воздушно легко и навсегда прекрасно. Такой дивно теплой и полноводной, мягко пульсирующей и неистребимо живой рекой вдруг потекло из груди в районе сердца сразу и вверх и вниз. Удивительный покой равномерно растекся по всему телу.

«Что-то очень, очень хорошее ждет меня сегодня, – начала я припоминать с трудом и розоватым туманом в голове, как если бы слегка сдвинулась во времени и в пространстве параллельных миров. – Может, в цирк иду, в театр зверей или на день рождения?» Неотчетливые мысли красиво кружились в голове, совсем как чайки над лазурной морской гладью при вечернем закате. Влекущими криками они мешали до конца сосредоточиться. «Ах да, Майечка ждет меня в гости. Мы сядем с нею на наш любимый диванчик и станем болтать, а из окон будет видна наша старая, добрая, педантичная спецшкола номер два, где нас так пытали Гамлетом в оригинале». Кружась в танце, я выбрала в шкафу открытый пестренький сарафанчик, который так обожала носить в свои бутоново-лепестковые восемнадцать лет, и выбежала в прихожую повертеться перед самым большим зеркалом в доме. И через семнадцать лет сарафанчик сидел на фигуре, как влитой, подчеркивая не больше и не меньше, а именно то, что и должно быть подчеркнуто.

В ванной слышался шум воды, мама спешила выкупать бабушку, потому что вскоре должны были отключить горячую воду во всем микрорайоне для месячной профилактики труб, несмотря на то что даже асфальт в Москве плавился от жары. Я со смехом вообразила себе возможность подобной профилактики в Норвегии и выражение сдержанных по природе нордических лиц ее жителей в таком случае; молодо-весело крикнула слова прощания родным и, дробно стуча каблуками-рюмочками серебряных босоножек, мирной боевой ракетой вылетела в вечно оживленное московское пространство.

Выйдя из почти священной торжественной тени гранитно-мраморного метро на всепроникающую знойную радиацию вблизи обманно сулящего прохладу Речного вокзала, я сразу же узрела контуры давно знакомого дома, в котором когда-то жила сама, и сердце пропустило удар. Здорово, что бабушке как ветерану ВОВ с двумя медалями «За отвагу» улучшили жилищные условия, но в нынешней московской квартире я почти и не жила, сначала переехав к молодому мужу, а затем за границу. Так что мамин старый сад в семидесяти километрах от Москвы и эта кирпичная двенадцатиэтажка оставались моей «малой Родиной», столь скоро пролетевшего, отшумевшего, как березовая роща, отколосившегося, как золотистая густая рожь, детства – отрочества – юности.

С особым душевным трепетом поднималась я на десятый этаж в скрипучем, расписанном с пола до потолка словами на родном языке лифте – будто бы машина времени переносила меня на двадцать, на тридцать лет назад. Вот пятый этаж… Нет, правда, как в старой песне пелось: «Тут с соседскими мальчишками, притаясь во тьме, курила», а на седьмом впервые поцеловалась со своим одноклассником Сашкой Маковским.

Ласково спел старинную мелодию музыкальный звоночек, заскрежетало железо, задвигались запоры, зазвенели ключи, заскрипели петли, запела моя душа. Сильно располневшая или опухшая Изабелла Сократовна, Майкина мама, наконец-то сумела отворить мне по теперешней моде обитую тяжелыми металлами дверь, перед тем долго и упорно возясь с многочисленными замками.

– Ой, да ты вовсе не изменилась, Никочка-котеночек! Только еще больше похорошела!

Пылко прижала меня к сердцу крупная арбузогрудая женщина, почти утопив в пухлых, белых, как бы надутых воздухом руках. Сияющая тихой женственной радостью Майя чарующе улыбалась за по-богатырски могучей спиной своей матери. Все вокруг было так необыкновенно знакомо. Все предметы в этом доме были моими старыми и верными товарищами. К счастью, они почти не изменились. Я принялась придирчиво вглядываться в детали: чуть-чуть потускнела огромная хрустальная люстра «Водопад» в центральной комнате, традиционно величаемой в Майиной семье залой; та самая люстра, которую мы с подружкой украшали сверкающими праздничными гирляндами каждый Новый год, начиная, если не ошибаюсь, с семьдесят восьмого; потемнел-потускнел, как картины старых голландских мастеров, наборный паркет на полу, приобретя благородный музейный вид; веером легкомысленной красотки разбежались мелкие трещинки-морщинки по затейливой резьбе на тяжелой раме старинного зеркала; пообтерлась-поистрепалась золотисто-коричневая обивка дородных диванов; потускнела позолота на былой гордости Майиной мамы – сервизе с пастушками в стиле рококо на шестьдесят персон; как будто сделались строже лицами и скромнее одеждами гордые всадники-охотники на немецком гобелене во всю стену.