– Считай, что эта черноокая жемчужина в твоем кармане, и спасибо за угощение. Для тебя я всегда сделаю все, что смогу! – лихо заверила я Майку и запрыгнула в лифтовую кабину.

– Принципиально с тобой не прощаюсь, солнце мое Вероника. Пока ты в Москве, постараюсь видеться с тобой так часто, как только смогу. Мыться приезжай хоть каждый день; мама всегда дома. Она на дачу практически не ездит, даже на автомашине с ветерком, в любую жару предпочитает сидеть в городе, а не на природе, – твердым голосом сказала мне подруга, и двери лифта медленно скрыли от меня ее сине-сверкающий, чарующе-таинственный, как Млечный Путь, образ.

На веселой, шумной, пыльной, плавящейся от зноя улице все мужчины, казалось, оглядывались на мой пестрый сарафанчик, в котором я тем летом без сомнения напоминала знойную женщину пустыни – мечту поэта. Многие, несмотря на удушающую, ничуть не спавшую к вечеру жару, обычно сильно размягчающую мозги, говорили весьма изысканные комплименты. Комплименты особо были приятны, если учесть, что в прохладной нордической Скандинавии ни от кого их не дождешься.

У станции метро шла оживленная торговля цветами и всякой всячиной. Я с удовольствием полюбовалась на огромные, похожие на кочаны ранней капусты, розы удивительного оранжево-золотистого цвета – какой-то невиданный мною ранее сорт. Затем, повинуясь внезапному импульсу, я выбрала из всего многообразия рыночного развала электрический чайник в подарок маме и деревянную резную разделочную доску в подарок бабушке и вошла в метро. Уже в вестибюле станции ко мне прицепился высокий, поджарый черноволосый мужчина, очень медленно, плохо и с ошибками говорящий по-русски; он попросил меня объяснить ему по карте метро, как отсюда добраться до «Теплого стана». Гость Москвы был сейчас совсем некстати: русский доходил до него с большим трудом, объяснений моих он не понимал вовсе, английского не знал, а я так спешила домой. Но что тут поделаешь, если кому-то «тот стан так понравился теплый…». Вот же приспичило ему! В конце концов туповатый хорват из Белграда отправился со мной до первой кольцевой станции, где, как я ему уже четыре раза разъясняла, он должен был сделать нужную пересадку. В вагоне метро этот супертемпераментный тип вдруг бухнулся передо мной на колени и, крепко обхватив мои, стал умолять о взаимной любви на поэтически-экзотической смеси русского с сербско-хорватским. При этом он сделался удивительно похожим на фанатичного мусульманина, совершающего намаз во славу Аллаха, а его русская речь внезапно улучшилась порядка на три. От неожиданности я совершенно растерялась в самом прямом смысле слова и окаменело приросла к сиденью.

Окружающие, с затаенным вниманием сдерживая дыхание, в абсолютном молчании наблюдали этот театр. В кое-как хранящем прохладу вагоне наступила почти мертвая тишина. Горячая краска смущения начала быстро заливать мое лицо.

– Лионесса моя, русская львица, жить без тебя больше не смогу. Как увидел тебя, так навеки потерял покой. Без тебя померкнет свет в моих глазах. Согласись быть моей, а иначе я умру у твоих ослепительных ног прямо в этом вагоне…

И так далее, в том же духе да еще и громко. Сразу и не сообразишь, что следует делать в такой идиотской ситуации! На «Белорусской»-радиальной я наконец-то пришла в себя и прервала любовные речи и пылкие порывы страстной, совсем, видно, одичавшей в Москве иностранной души; весьма решительным движением высвободила из плена столь пылко восхваляемые ноги. В конце концов ноги являлись моим личным достоянием, и я хотела их иметь не меньше, чем этот полусумасшедщий товарищ из братской страны, с гораздо более практической целью – а именно: чтобы ходить и бегать… или убегать вот от таких… Да что же он так вцепился-то! Не знает, видно, русской истории: «чужой земли не надо нам ни пяди, но и своей куска не отдадим». Да я в принципе терпеть не могу, когда ко мне кто-нибудь лепится, как банный лист!

* * *

В ту, уже далекую, субботу садоводческое объединение «Искусство и дизайн», к которому принадлежало товарищество «Прорыв-1», организовало всеобщее обязательно-скучное собрание по поводу приведения в порядок дорог и страховок. Собрание проводилось на обширном пустыре возле сторожки, но своих «злых» собак сторож запер внутри, чтобы не нервировать докладчиков и членов актива.

Мне до обидного не повезло вовремя улизнуть из дома, и мама за руку повела с собой, чтобы ребенок по своему обыкновению не болтался неприкаянно неизвестно где. Мама именно так сформулировала мысль, потому что работала редактором и имела привычку выражаться туманно-поэтически или метафорично. Чего только стоила ее коронная фраза: «Отчего мятежно кушаешь, Ника?» Еще мама обладала безупречно четким, красивым почерком и абсолютной языковой грамотностью, называемой «врожденной», поэтому моя бабушка, а ее матушка, чуть ли не через день сетовала, что я не уродилась такой же грамотной и аккуратной, как ее родная дочь, а, видно, пошла в совсем другую родню бывшего долдонистого зятя.

Все скучные взрослые расселись по необтесанным лавкам, и заседание пошло-поехало-понеслось… Меня удивляло, с какими испанскими страстями, с какой бурной жестикуляцией, с каким величественным и трагическим пафосом садоводы-любители способны обсуждать столь малоинтересные вопросы столько часов подряд. От нечего делать я начала беспрестанно оглядываться назад или, выражаясь маминым метафорическим языком, «вертеться, как флюгер на крыше на ветру». Неожиданно я заметила, что один взрослый и красивый, похожий на принца из «Спящей красавицы» дядя лет около тридцати смотрит на меня в упор, не отрывая взгляда. Я моментально отвернулась, чтобы скрыть мгновенно заалевшие щеки и шею, но потом подумала, что мы с ним, наверное, единомышленники, раз он не участвует в бурных дебатах, так полно захвативших остальных садоводов. Мне тогда шел тринадцатый год. Как раз в те самые минуты на импровизированной сцене перед краснокумачовым столом президиума какой-то потный, полный и лысый товарищ отчаянно нервничал о махинациях с машинами песка и цемента и бульдозерами, вроде бы ему не досталось ни тех, ни других, хотя товарищ неоднократно настаивал…

Дав себе маленький приказ не опускать глаза первой, я опять обернулась и решительно посмотрела на симпатичного дядечку. Мужчина ласково мне улыбался. Я же совершенно не улыбалась, хотя было стыдно, – держалась изо всех последних сил, но все-таки не выдержала и, почувствовав, что краснею еще пуще, отвернулась раньше, чем планировала.

На сцене сменились выступающие. Щекастая толстая тетенька неопределенного возраста из «Архитектурного творчества» в простеньком цветастом сарафанчике убежденно доказывала собранию необходимость отдельного страхования ломаных крыш. Ей стали задавать вопросы, но оказалось, что женщина имела в виду вовсе не сломанные кровли, а просто крыши необычных форм и очертаний. Разгорелась еще одна жаркая дискуссия. Сидевший за широким красным столом с умным представительным лицом председатель объединения садоводов вдруг лукаво погрозил мне пальцем и едва ли не подмигнул. Я насторожилась и некоторое время не вертелась, но все же иногда искоса поглядывала на симпатичного мне дачника. К моему удивлению, он продолжал смотреть на меня все так же, не отводя глаз.