— Ура! Вова! Молодец! Милый!

Вот и все. Высокая старая ива скрыла его от нас — очевидно, не надеясь долететь до берега, он рассчитывал ухватиться за эту иву — и больше ни один человек из нашего отряда не видел Вову Лебедева, и не слышал о нем.

Мы долго ждали его — вероятно, это было ошибкой. Уходя, я послал за ним двух краснофлотцев, и к вечеру, усталые и расстроенные, они вернулись в отряд. Они не нашли его. Утонул ли он, заблудился ли, или, раненный на лету, остался висеть на ветвях старой ивы, — не знаю.

Ребята клялись, что они обшарили каждый куст, каждую ветку. Они нашли бы его, если б он был убит или ранен. Как будто, взлетев над водой, он, как в сказке, превратился в настоящую птицу…

Я спросил капитан-лейтенанта, не осталось ли у него какого-либо стихотворения Вовы Лебедева или хотя бы клочка бумаги, исписанного его рукой.

— Нет, — отвечал он. — Я даже не знаю, кто были его родители, где он родился к вырос. Помнится, он рассказывал, что родом из Пскова, а в Брянские леса был закинут войной. Не все ли равно! Мы не знаем биографии Гомера. Гений этого мальчика — гений народа, который хочет сохранить в памяти историю своих испытаний.

Трое

Это были трое простых советских людей, о которых можно было только сказать, что они дружны между собой и знают свое дело. Впрочем, дружны были только Куликов и Чеберда, а третий — штурман Жилин — лишь недавно, накануне войны, появился в эскадрилье. Он был еще совсем молодой человек, лет двадцати двух. Над ним подсмеивались — даже не над ним, а над какой-то его столетней тетей, которая никак не могла опомниться, что он пошел в авиацию, и все просила его в письмах «летать пониже».

Впрочем, в эскадрилье все немного подсмеивались друг над другом, и больше всего над Чебердой и Куликовым. Чеберда был длинный, носатый и очень любил петь, особенно в полете. Куликов — маленький, смешливый. Между ними не было ни малейшего ни внутреннего, ни внешнего сходства. Может быть, именно поэтому на них постоянно рисовали карикатуры, называли «Патом и Паташоном», сочинили стишки. Это никому не мешало уважать их так, как в любой организации уважают положительных, бывалых, «прочных» людей.

И вот в один прекрасный день — будем пока называть его именно так — эти трое людей на хорошем советском бомбардировщике отправились туда, куда им было приказано. То, что им было приказано, они сделали «на отлично»: от так называемого «вражеского объекта» остались одни обуглившиеся обломки. Набрав высоту, самолет возвращался на базу. Дела шли так хорошо, что Куликов даже запел свою любимую: «Ты постой, постой, красавица моя», когда слева появились немецкие самолеты. Их было не так много — всего два истребителя, приближавшихся с такой уверенностью, как будто фашистские летчики были заранее уверены в победе. Только два «Мессершмитта». Но, как известно, бомбардировщик по самой своей природе не предназначен для борьбы в воздухе, у него другая, более солидная специальность. Два истребителя против одного бомбардировщика — неравные силы! Но Чеберда решил принять бой.

Трудно сказать, в какую из первых трех секунд было принято это решение, — вероятно, в первую, потому что во вторую или третью он уже убедился в том, что «Мессершмитты» стараются зайти ему в хвост. Это было, конечно, умно, но не очень, потому что Чеберда был не такой человек, чтобы позволить заходить себе в хвост. Они зашли раз — и не вышло!! Зашли еще раз — и снова не вышло. Еще секунда — и Куликов, умело поймав цель, нажал гашетку пулемета. Надо полагать, что один из «Мессершмиттов» получил то, что ему полагалось, потому что он вдруг вспыхнул и рухнул вниз. У самой поверхности моря он сделал еще один отчаянный непроизвольный прыжок — и исчез под водой.

Так и осталось неизвестным — успели ли наши летчики пожелать ему счастливого пути. Вероятно, пожелали — и от всего сердца! Потом они занялись вторым «Мессершмиттом», который оказался куда увертливее и злее, чем первый.

Не выдержав огня, он сперва отошел, потом опять бросился в атаку. Хотел ли он отомстить или предчувствие близкого конца придало ему смелости, но на этот раз он атаковал наш самолет более удачно. Правая плоскость была повреждена, еще через несколько минут вышло из строя радио, заклинило левый мотор. «Мессершмитту» удалось зайти в хвост, и наш самолет стал терять высоту. Что делать?

Выход был только один: открыть огонь через стабилизатор своего самолета, то есть, попросту говоря, пробить свой собственный хвост. Это был, разумеется, рискованный выход, потому что самолеты, как известно, не любят летать без хвоста. Но Куликов сделал это, и второй «Мессершмитт» свалился на крыло, загорелся и стал не торопясь падать в море. Он падал именно не торопясь, — должно быть, не хотелось, так что, несмотря на дым, штурман Петя Жилин успел ясно различить его желтую голову и кресты на фюзеляже. Скатертью дорога! Теперь пора было подумать и о возвращении домой…

История, которая должна стать известной всем, — и нашим друзьям и нашим врагам, — начинается именно с этой минуты.

Самолет, как решето, был продырявлен пулями во всех направлениях. От хвоста осталось одно воспоминание. Четверть правой плоскости отвалилась. Внизу было море, а до родных берегов — миль сто, а может, и больше. Самолет не слушался управления и с каждым мгновением терял высоту.

— Двести пятьдесят метров, — доложил Жилин.

Чеберда кивнул головой и повел самолет дальше.

— Двести метров.

Самолет шел вперед.

— Сто семьдесят метров. Семьдесят метров. Двадцать…