молодёжь. На Рождество Христово и в начале следующего года едва ли не во всех и уж точно во многих семьях случилось прибавление. Не сказать, что всегда приносившее радость, но... дети есть дети, их, как говорится, Бог даёт. Он даёт, он и забирает. Всем известно, что пути его неисповедимы. Одних возвышает он, других бросает в бездну...

«Куда же подевалась эта шлюха? — с некоторым раздражением подумал рыцарь, но тут же, рассудив, что она ему сейчас совершенно ни к чему, махнул рукой: — Да чёрт бы с ней! Но где же мой оруженосец?»

— Эй, Ротозей! — хрипловатым баритоном позвал Ренольд. — Ты где, свинья проклятая?!

Вообще-то оруженосец, как и полагается христианину, имел имя, данное ему родителями и священником при крещении, но это не имело ровным счётом никакого значения для господина, привыкшего называть всех своих слуг по кличкам, которые самолично для них придумывал. Некоторым, особо одарённым, удалось удостоиться сразу нескольких. Иногда рыцарь вдруг забывал все прежние, или же они просто переставали нравится ему, и он давал конюху, груму или оруженосцу другую и очень злился, если тот поначалу не откликался на неё. Особо нерасторопному слуге могло здорово достаться и из-за собственной забывчивости, и в том случае, если господин вдруг вспоминал какую-нибудь из прежних кличек, а носитель её услышав своё старое прозвище, не реагировал должным образом.

Вообще-то младший сын графа Годфруа Жьенского отличался добрым нравом, но мог иной раз под горячую руку и насмерть забить, особенно если речь шла о нерадивом конюхе, причинившем по своей оплошности какой-нибудь вред хозяйскому коню. Однако среди крестьян и слуг утвердилось мнение, что сир Ренольд человек широкий и щедрый, они искренне жалели, что возможностей проявлять столь любезные их сердцам качества (особенно последнее из упомянутых) у него имелось так мало.

Некоторые из подданных графа Жьена Годфруа искренне жалели, что не Ренольду, а старшему, Годфруа, в честь отца и прадеда названному так сыну графа, достались родовые земли. Шатийон — незавидное наследство, уж лучше ничего, чем эта маленькая деревушка, да окружённый частоколом донжон на холме у реки. Крестьянам хотелось бы видеть нашего героя хозяином не только Шатийона, но и Жьена, однако честолюбивый юноша решил иначе. Двадцати лет он, изъявив желание взять крест, покинул Францию, прихватив с собой кроме благородного имени то малое, что смог получить, заложив брату свой скромный фьеф. Итак, фактически, как сказали бы мы, прагматики XX века, в наследство молодому человеку, сыну своего времени, достались... боевой конь, мерин и несколько кобыл, залатанная, старая, но зато очень удобная кольчуга, шлем, кольчатая бронь для старшего оруженосца и, конечно, оружие — несколько добрых мечей для слуг, секир и копий. Без этого лучше уж и правда в монастырь. (Разумеется, о мече, которым опоясали Ренольда при посвящении в рыцари, речь не идёт, с дедовским клинком наш молодой кельт, как и любой истинный дворянин в его время, не расставался даже ночью).

Некоторые молодые простолюдины тоже взяли крест и последовали за графским сыном. Невзирая на то, что граф Годфруа, отчасти следуя рекомендациям римского понтифика, отчасти опасаясь, как бы и другие рабы сдуру не бросили землю (ведь паломники получали свободу), уменьшил поборы не только для семей тех, кто взял крест, но и для прочих, матери плакали, не надеясь когда-либо увидеть своих сыновей, а отцы, вздохнув, напутствовали их возвращаться с богатой добычей или уж не возвращаться вовсе.

— Эй, Проходимец! Ты где, скотина?! — прочистив горло, уже громче позвал рыцарь. — Я отрежу тебе то, чем ты так дорожишь, мерзавец!

Угроза возымела действие. Откуда-то снизу донёсся голос не на шутку перепуганного парня:

— Нет, мессир, только не это! Не лишайте своего верного раба последней радости!

Поняв, откуда слышится речь, Ренольд передвинулся к краю кровати, посмотрел вниз и увидел... роскошный с любой точки зрения женский зад. Если бы рыцарь не поленился сделать это раньше, то без каких-либо колебаний смог бы ответить на вопрос: куда же подевалась его сладострастная фея?

Кличку «Ротозей» применять к оруженосцу определённо больше не следовало, прозвище «Проходимец» подходило куда больше. Ибо кто, как не проходимец, мог так поступить со своим господином? А красотка-то какова? Не она ли полночи шептала рыцарю, что такого безумца, такого жеребца не встречала отроду? А он-то, дурень, так старался, что, чего доброго, использовав свою энергию в других целях (в тех самых, ради которых последовал за благочестивым сюзереном), в одиночестве взял бы какую-нибудь средних размеров сарацинскую крепость. Этим, думается, он, несомненно, куда больше послужил бы на благо Господа, нежели тем занятием, что избрал на прошедшую ночь.

Ну и хитры же на Востоке девицы! Ну и вероломны же! Отвернёшься, а она уже оседлала твоего оруженосца!

Это открытие вызвало в душе рыцаря негодование.

— Ах ты, распутница! — закричал он и с размаху хлопнул широкой ладонью по нежной коже подружки. — А ну вон!

Девушка завизжала и, проворно вскочив, бросилась в угол комнаты, предоставив «почётную» возможность отвечать за проказы партнёру. Последний понял, что попал в переплёт. И поделом — спать надо крепче, а пить меньше! Хотя причина гнусного деяния, совершенного оруженосцем, крылась не в злом умысле последнего, а в том лишь, что он, согласно уже установившейся традиции, частенько спал в одной комнате с господином. Нет, конечно, не в одной с ним кровати, а где-нибудь на тюфячке или, если везло, на лавке у двери.

Такой чести Ангерран, незаслуженно прозванный растяпой и заслуженно проходимцем, удостоился и в эту ночь. Господина мало заботило присутствие слуги, ему полагалось спать и ничего не слышать. Что тот и делал, понимая, что хотя в марте в Сирии теплее, чем на берегах Луары в мае, ночевать на улице или в конюшне не слишком приятно. В конце концов стоны красотки и рычание господина даже убаюкали его. Ангерран пробудился примерно тогда, когда Ренольд уснул и... Оруженосец ещё не вполне протрезвел, а ночная гостья недостаточно насладилась ласками заморского рыцаря. Вторую половину ночи она решила посвятить Ангеррану.

Пробуждение благородного господина застало их в момент передышки, столь долгожданной для оруженосца. В ожидании, когда огонь вновь вспыхнет в утомившемся партнёре, девица, не слезая с осёдланного жеребца, шептала бесстыдные слова и гладила его волосы и плечи. Услышав, как заворочался наверху Ренольд, парочка замерла в надежде, что он спросонья не разглядит их, примостившихся на половичке возле высокой кровати, и уснёт вновь, что даст им возможность замести следы своего преступления.

Вообще-то оруженосец не