того, что я плачу тебе, червь? — глаза Юлианны пылали гневом. — Да у тебя во дворе зарыто столько золотых, что хватит купить две твои халупы с потрохами!

Корчмарю бы помолчать, но жадность его превосходила его трусость и лживость, хотя последняя, казалось, не знала границ.

— О нет, нет, божественная! — воскликнул он. — Тех денег, что твоя милость даёт мне, едва хватает, чтобы заплатить подати. Ведь тебе прекрасно известно, что князь поднял налоги. Немудрено, на какие средства ему кормить всю эту ораву?! Ещё месяц-другой таких пиров и празднеств, и ему придётся заложить саму Антиохию!

— Тебе, Аршак?

— Моя божественная шутит, — тая от притворного умиления, пропел трактирщик. — Откуда же у меня...

— Ну так займёшь у своих родичей из Киликии, — жёстко проговорила женщина. — Они только что не купаются в злате, а от серебра у них и холопы носы воротят.

— Кто сказал тебе такое, о госпожа? — восклицал корчмарь. — Боговенчанный базилевс Иоанн так разорил Киликию, что люди там рады хоть раз в неделю поесть досыта постной каши.

— Поделом! — без тени жалости ответила Юлианна. — Вольно вам изменять своему повелителю! Впредь будут знать твои соплеменники! — Она сузила глаза и добавила со злостью: — И ещё кое-кого давно пора привести в ум. Забыл, видно, князюшка, как валялся в пыли перед самодержцем?

Уловив в голосе властной дамы намёк на прощение, корчмарь вновь вспомнил о проторях и убытках, казалось, кроме этого, он не мог всерьёз думать ни о чём другом. При этом киликиец сделался очень похожим на виляющего хвостом дворового пса.

— Да, да, божественная Юлианна! — с жаром подхватил он. — Эти варвары! Они не понимают законов цивилизованных людей! Они протягивают руку к тому, что им нравится, и хотят взять это, не давая денег. Они-де сражаются за веру, могут погибнуть в любой день и потому им нельзя отказать. Это же дикость! О если бы божественный Мануил, да продлит Господь его царствование, взял этот город под свою руку!

Трактирщик знал, что говорил, он мог не сомневаться, что слова его придутся по душе разгневанной даме. Однако, начав, что называется, за здравие, закончил киликиец за упокой. Тон его сменился, негодование обиженного торгаша вытеснило в нём патетику патриота Второго Рима.

— Представляешь, моя госпожа, они не заплатили?! — пожаловался он. — Жили, пили, ели и всё за мой счёт! Я пожаловался Орландо, но он сказал, что арестованные не платят, представляешь? Вернее, он сказал, что этому человеку скорее всего присудят штраф за резню, которую он учинил в моей гостинице. И что, мол, поскольку штраф пойдёт в городскую казну, а часть князю, то я смогу требовать уплаты убытков только после этого, да и то, если вовремя обращусь к виконту. Что ж это за порядки такие, а? Меня наказали, почитай, на добрых две дюжины золотых, а когда я получу их назад? И с кого? Всё имущество этого негодяя не стоит и малой части того, что он задолжал мне. Что у него есть? Ничего! Даже и конь чужой. Кольчуга франкской работы здесь цены не имеет. К тому же после войны кольчуг будет столько, что они пойдут едва ли не по весу железа...

— А ты бы хотел получить цену золота? — сверкнула глазами Юлианна. Она вовсе и не собиралась забывать о провинности трактирщика. — Ты, грязный раб, смеешь произносить имя базилевса?! Ты?! Ты, который испортил мне всё дело своей жадностью?! Кого теперь отправлю я в степь? И где донесение, которое Кифора должен был отвезти эмиру? Я уже не говорю о том, что по твоей милости погиб он сам! Где оно? Молчишь, раб?! Всё думаешь о своей мошне? Напрасно, — голос женщины вновь зазвучал зловеще, — напрасно! — Она показала рукой на засыпанный соломой пол комнаты. — Там тебе деньги не понадобятся!

— Что ты, что ты, госпожа?! — перепугался трактирщик. — Ты же знаешь, оно осталось в том мехе вина, что украли эти проклятые варвары. Я хотел взять его, но Орландо не позволил. Ведь он и его солдаты тоже франки, а они всегда рады поживиться за счёт несчастного труженика...

— Придётся мне прирезать тебя, — проговорила Юлианна почти без угрозы, но слова её вызвали настоящий трепет в сердце трактирщика. Однако женщина, не дав ему раскрыть рта, продолжала: — Мех ты найдёшь, если не хочешь подохнуть. Кроме того, найдёшь новых верных людей, чтобы скакали на восток. А старшим с ними поедет... твой сын, Нерзес.

— Только не он! — воскликнул корчмарь, ломая руки в неподдельном горе. Надо признать — существовало на земле что-то, вернее кто-то, кого жадный трактирщик любил больше денег. — Только не Нерзес, только не он, божественная госпожа! Он — мой первенец, моя надежда! Не лишай несчастного отца последней радости! Не губи любимое дитя. Он наверняка погибнет в поле. Язычники убьют его, ведь у него не будет с собой знака. А он совсем ещё ребёнок, ему нет и семнадцати!

Однако Юлианне, похоже, были незнакомы родительские чувства.

— Семнадцати, говоришь? Знаешь почему франки, несмотря на то, что их всего лишь горсть, жалкое меньшинство, до сих пор господствуют здесь? — оборвала она причитания корчмаря. — Потому, что тот варвар с Запада, который убил двух моих лучших людей, впервые сел на коня в пять или шесть лет. А настоящий меч получил в двенадцать. В пятнадцать он уже присягнул на верность своему господину и почтёт за честь умереть за него, сражаясь с врагами, как бы много их ни было. А когда у него родится сын, отец, в свою очередь, посадит его на коня в пять лет и всё повторится...

— У варваров нет человеческих чувств! — воскликнул корчмарь. — Им неведомо сострадание! В ярости они убивают даже младенцев!

— Нет, Аршак, — отрезала Юлианна, — не стоит считать людей животными только потому, что они твои враги.

Сказав это, она вдруг замолчала, словно бы задумавшись о чём-то своём, неведомом и недоступном пониманию хозяина постоялого двора.

Тот тоже хранил молчание из опаски ещё сильнее прогневить даму, но наконец осмелился открыть рот:

— Я сам найму людей, госпожа. Найду и толкового человека, чтобы поставить над ними старшим. Заплачу им из... из... из своих, из тех денег, что отложил на чёрный день. Только не отбирай у меня Нерзеса, хорошо?