Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Начался передел собственности – вернее, ее создание из пустоты.
Привезли камни, краску; привели рабочих. Выписали больных из двух палат и построили стенки: было две палаты, а стало четыре, и все – платные, потому что маленькие. Чудо!
Чтобы процесс пристойно выглядел на бумаге, его назвали вот как: РАЗУКРУПНЕНИЕ.
У Казначейши проснулся аппетит, и она принялась разукрупнять все новые и новые палаты.
В мудрой Вселенной устроено так, что если где-то убавится, то в другой части прибавится. Раз палаты разукрупнились, то что-то должно разуменьшиться: например, кабинет заведующей.
Потом, действуя совсем уже иррационально, эту заведующую выгнали из кабинета в ординаторскую, маленькую и тесную, но с сортиром. Объяснили неправдоподобной заботой о докторах, хотя мы с коллегой в этой революции были, скорее, случайными попутчиками. Мне было все равно, разве что в сортир не хотелось ходить к заведующей, а коллега металась между левым и правым уклоном. Так что векторы породили ноль.
Да нас и не особенно спрашивали, когда еще раньше сдавали нашу маленькую, теплую, благоустроенную ординаторскую новому русскому инвалиду, и мы, как погорельцы, ютились в хоромах заведующей, а та язвила: «Что, отдали ординаторскую? Теперь сидите!»
Хотя мы ни пяди родной земли не уступали.
Мы же и виноваты оказались; это нас заведующая, отправляясь из просторного, нового кабинета в сортирную ординаторскую, послала «к ебене матери».
Ночь. Ординаторская. Я дежурю.
Спать неудобно, лежать приходится на смотровой кушетке. Она узкая и жесткая. За стеной – сестринская, в сестринской – Галя и Оля.
В стене есть дырочка, сквозь которую просачиваются разговоры и прочие звуки с запахами. Заснуть невозможно, приходится слушать. В сестринскую пришел квадратный мужчина, больной.
– Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль?
– Идите спать.
– Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль?
Через сорок минут:
– Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль?
Через двадцать минут:
– Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль?
Через тридцать минут:
– Оль. Оль, пошли в процедурную. Слышь, Оль?
Через какое-то время: вздох. Одинокое тело уходит. Шаркает в коридоре, харкает.
Смешки, звон посуды.
– Чего ему надо-то, а?
Галя:
– Ты скажи мне, скажи, чё те надо, чё те надо…
Оля (подхватывает):
– Я те дам, я те дам, што ты хошь, что ты хошь…
Зловещий ведьминский хохот. Свет гаснет. Бормочет телевизор.
Энергия, не нашедшая выхода в квадратном мужчине, направилась в уголовное русло. Через два дня его выгнали: немного выпил и ударил соседа отверткой, а потом еще гонялся за ним.
В нашей больнице случалось мероприятие, в котором мне так и не довелось поучаствовать: Баня. В эту развратную Баню ходил помыться наш приемный покой, когда возникало настроение.
По этому поводу можно сказать, что совершенство всегда требует некоторой незавершенности. Так, например, мои дядя и отчим изъездили – якобы, за грибами – всю Приозерскую ветку и везде отметились, выпили. Кроме далекой станции Мюллюпельто. Там они не были ни разу. Я, помню, спрашивал дядю: отчего бы вам туда не поехать? А он мне задумчиво и тоскливо рассказывал про художественную незавершенность. Они туда, дескать, из принципа не поедут.
Так вышло и с баней, хотя не совсем.
Что в ней творилось, я представить себе не могу. Но ужасы – обязательно. Один мой всеядный приятель-уролог стоил целого гусарского эскадрона. И не то чтобы, заметьте, он был бисексуал какой: чтобы быть моно-, би-, стерео там, квадро, нужно прежде всего осознать себя таковым, а он не осознавал, он просто подминал под себя все, что попадалось. И вот! неразрешенная загадка: в эту баню ходила одна дородная терапевтиха, ягодка опять. Всех, по словам уролога, было можно, а вот ее – нельзя, хотя и ходила. Потому что у нее была крыша: мужчина-хирург, который не ходил, но если что, бил насмерть. И я все думаю: как же они там управлялись, при ней, если с нею нельзя?
Ну, ладно.
Однажды я уж было пошел в эту баню. Сберечься мне помогла ссора с одной медсестрой.
Эта медсестра приемного покоя пила до постоянного изменения в лице. И в баню, конечно, не упускала случая сходить. Как-то раз я дежурил, и она дежурила, внизу, и нажралась, как собака. Составили акт и позвали меня расписаться. Такой был порядок: если какая сволочь нажрется, все под этим подписываются: дежурные терапевт, хирург и невропатолог. Вижу – сидит, ноги свесила, курит, нагло глядит. Деваться некуда, я расписался. Ей-то, понятно, ничего не сделали, зато меня невзлюбили всем приемным покоем. Я и сам был не рад, что ввязался – подумаешь, принципиальный какой.
Приблизительно через годик вышел случай, что больные подарили нам с урологом чего-то прохладительного, которое при поверке оказалось горячительным. Сначала друг повел меня в общежитие, пообещав, что там мне мало не покажется.
К какой-то мрачной девушке. И не обманул: нас выставили вон, потому что он уже там напаскудничал, но то ли забыл, то ли не придал значения.
И мы пошли в приемный покой готовить Баню.
А там – та самая медсестра.
Пришлось с ней мириться. Церемония вышла сложная: много там было всего – я вроде на что-то забрался, пил из какой-то туфельки, преклонял колено. Или преломлял его.
Наконец терапевтиха решительно сказала: идем! иначе вообще не попадем никуда.
И мы все потянулись в Баню, а впереди, поигрывая замочком на поясе целомудрия, размашисто шагала терапевтша. Но, как выяснилось, мирились мы слишком долго и вдумчиво, а потому все постепенно растерялись в сугробах. Остались в них буквально. Некоторые так и лежали, думая, что уже Баня.
Ночь. Тело без паспорта. Вынуто из сугроба. Доставлено без комментариев, почти не дышит, не говорит даже, пахнет химией, мелкие ссадины. На снимке – непонятно.
Звать нейрохирурга всегда стыдно. Он добрый человек, пожилой, спит дома, в больнице не дежурит. А вдруг напрасно позовешь? Машину зря гонять, будить, операционную готовить. Брить бесчувственное тело.
Тем более что доктор безотказный, поедет.
У него, правда, на выходе результаты не очень. Ничего не попишешь, тяжелые больные.
– Здравствуйте… У нас тут, знаете ли… Я не могу исключить…
– Ну хорошо, я приеду, насверлю ему дырок, а дальше – как бог решит.