Не все исторические персонажи столь же красноречивы и остроумны, как Лессинг. Более того, порой и вовсе нельзя понять, толковать ли тот или иной поступок как проявление безумия и в каком случае считать произнесенную фразу изысканным оскорблением. Это касается нашего следующего боксера, легендарная непредсказуемость которого и сегодня заставляет нервничать его оппонентов.

Мы снова отправляемся в Древний Рим, чтобы присмотреться к правителю, который долгое время считался образцовым примером императорского самодурства. Итак, Калигула (12–41). Мы уже с ним встречались, когда речь шла о его решительной сестре Агриппине Младшей. Уже в 24 года, оказавшись на римском троне, он красноречиво заявил о своих симпатиях к абсолютной власти, когда попытался распустить сенат. Историки Светоний и Кассий Дион усматривают в его поведении явные признаки помешательства, и в частности в том, что император, по легенде, назначил сенатором своего любимого коня Инцитата. Но мы должны помнить: римские историки и сами были сенаторами, а потому, что возбраняется сейчас, у них были собственные политические интересы, которые в той или иной мере проявляются в их исторических трудах. И сенаторам Калигула, разумеется, был ненавистен, отчего они оценили его инициативу как верный признак безумия. Впрочем, не так: они были уверены, что их император категорически не в своем уме. Согласно одному из последних исследований, не стоит исключать вероятность того, что готовность Калигулы сделать коня консулом была всего-навсего демонстрацией силы и едкой насмешкой над сенаторами, которые отказывались принимать его всерьез. То есть вполне вероятно, что это не легенда, а подлинный факт. Совсем как в той присказке: все, что вы умеете, давно умеет моя лошадь! И она может наделать туда, куда ей заблагорассудится, даже в ваш кубок с вином!

Пока длился этот бой, мы в полной мере осознали, какое важное историческое значение имеют оскорбления. Возможно, финт Калигулы с конем был показанным средним пальцем — жест, которого, очевидно, не поняли — или не захотели понять — и не оценили его современники. И мы должны радоваться, что ни Генрих, ни Григорий не располагали ни смартфонами, ни «Твиттером». Иначе могло статься, что они обратили бы в руины пол-Европы. Можно представить себе тэги: #сойди (@генрихкорольмира) или #прочьизцеркви (@яотлучаютебя). И что уж говорить о таких: #ОЛО (отлучают лишь однажды), за которым в 1080 году последовало бы #ОЛД, когда Генриха отлучат от церкви во второй раз.

По стопам язвительнейших из язвительных

Ученые постоянно спорят, и это факт. Ведь тот, кто дни и ночи напролет занимается научными исследованиями, имеет собственное непоколебимое мнение. Ученый думает: уж он-то знает, что́ правильно и как следует поступать, а еще важнее — он знает, что́ ложно. Доходит до того, что признанные научные гении в быту становятся совершенно невыносимыми и утрачивают способность адекватно воспринимать критику. Этому описанию идеально соответствовал Исаак Ньютон, наш первый кандидат. Даже если отбросить сложность характера, продиктованную недюжинным талантом, все равно его едва ли можно было считать приятным человеком. И это в изрядной степени подтверждают его склоки с другими учеными. В спорах он редко сдерживал себя: когда один его оппонент капитулировал, издавая нечленораздельные звуки, он тут же брался за следующего. Немецкому ученому-энциклопедисту Готфриду Вильгельму Лейбницу — одному из тех, кому в нашем поединке сложно было бы выбрать сторону — не позавидуешь, поскольку он попал Ньютону под горячую руку. Речь шла не о чем ином, как о чести называться изобретателем известных нам со школы производных и интегралов. У Ньютона это называлось флюксией, у Лейбница — дифференциальным исчислением. Однако оба совершенно независимо пришли к одинаковым выводам, притом одновременно, а потому отдать пальму первенства кому-то одному было проблематично.

Лейбниц провел важные расчеты в связи с дифференциальным и интегральным исчислением во время своего пребывания в Париже с 1672 по 1676 год. Как раз тогда ученый нуждался, поскольку жизнь в столице Франции к тому моменту была дороже, чем в немецких городах, а нового назначения нужно было еще ждать. И тогда герцог Ганноверский предложил ему жалованье и работу. В Ганновере тогда проживало лишь около 12 000 человек, а Лейбниц привык жить в больших городах. В конечном итоге ему не оставалось ничего другого, как принять это предложение: голодать он был не готов. Едва добравшись до своей новой сельской родины, он получил письмо от британского физика и математика Ньютона. Никаких подробностей не сообщалось, делались только таинственные намеки на то, что адресант работал над чем-то, что походило на предмет исследований Лейбница. Лейбниц написал искренний ответ, в котором открыто рассказал обо всех новых идеях, к которым пришел, в надежде, что и Ньютон станет выражаться яснее. Но произошло как раз обратное: ответное письмо Ньютона, кроме пары общих и малополезных замечаний, содержало еще две комбинации букв и чисел. Кратчайшая из них выглядела так: 6accdae13eeff7i319r4°4qrr4s8t12vx. То, что, на наш взгляд, может быть только надежнейшим паролем от сети Wi-Fi, оказалось соображениями Ньютона по поводу производных и интегралов — зашифрованных, чтобы Лейбниц не смог разобраться в них. Конечно, это был трюк, который нередко используют в играх дети: они облизывают желанный предмет и кричат: «Мое!» Ньютон заявил, что был первым, кого посетила эта идея, хотя поначалу он не хотел ее разглашать. Лейбниц сделал еще одну благородную попытку и отправил в Англию еще одно письмо, где излагал свои последние выводы. Ньютон больше ему не ответил.

В «Математических началах натуральной философии», шедевре Ньютона 1687 года, мы между тем находим чрезвычайно лестные слова о Лейбнице: тот, по словам автора, был «очень учен» и пришел к тем же выводам, что и сам мастер — Ньютон. Но книга довольно тяжело приживалась в материковой Европе. И все потому, что Лейбниц, опубликовавший свои вычисления в Германии, уже почитался за создателя нового математического метода. И по сей день преимущественно используются приемы и символы, введенные Лейбницем. И раздражение Ньютона росло.

Между тем Иоганн Бернулли, который еще не окончил борьбу за титул лучшей династии и потому находится на ринге, опубликовал в профессиональном математическом журнале задачу. Лейбниц заявил, что задача очень простая, если прибегнуть к дифференциальному и интегральному исчислениям. Он быстро справился с ней и заметил, что есть еще один человек, который может ее решить. Он назвал имя Ньютона, но проигнорировал близкого друга британского ученого Николу Фатио де Дюилье. В состоянии крайнего возмущения от того, что кто-то посмел им пренебречь, тот включился в математическое соревнование, решил задачу по методу Ньютона и отправил вычисления Лейбницу, сопроводив их гневным письмом, полным оскорблений. В этом замечательном образце пассивной агрессии он писал, что предоставляет другим судить, списал ли Лейбниц у Ньютона. Но любой, продолжал он, кто читал столь же много, как он сам, не даст себя провести, доверившись «молчанию скромнейшего Ньютона» или «торопливой деловитости» Лейбница. Сказать то, что хочешь сказать, сформулировав это совсем иначе, есть не что иное, как прекрасный образец риторики XVII века.

После некоторых колебаний к спору подключился еще один математик, на это раз шотландский: он обвинил Лейбница в подтасовке и пожаловался в Королевское общество. Зачем он это сделал, не совсем понятно. Ведь ему было прекрасно известно, кто на тот момент являлся президентом Королевского общества. Его возглавлял не какой-нибудь независимый эксперт, а сам Исаак Ньютон. Комиссия, которую собрали для расследования инцидента, была связана с Ньютоном. Таким образом, он выступал сразу в трех ипостасях: потерпевшего, свидетеля и судьи. Выводы комиссии не заставили себя ждать: Ньютона провозгласили подлинным первооткрывателем, а Лейбница записали в мошенники. С Ньютоном попросту никто не хотел связываться.