– Ты ж не понял ничего. Ни в чем не погрешил я. Задаром отдавал – она не взяла сама, честная, да сиротку пожалела.

– Эва как, – пробормотал Колька, – но харч-то подтибренный?

– Так не мной же первым, – пояснил Ворона, – до меня украдено. А тут и мы сыты будем, и ей какая-никакая, а копейка. Жалко ее ведь, а тут подмога.

– Так она не на себя, на нас же и тратит…

– Ну, тем более. Так вместе и бедуем, так и побеждаем. Перераспределение, по справедливости, по правде… – Он зло сплюнул: – Эх, Николка, добренькими-то да с чистыми ручками до-о-олго будем выходить из нищеты нашей. Если бы хотели, чтобы народ-победитель наконец голову поднял, детки перестали бы плакать от голода – порешали бы все за месяц…

– Ну что ты, в самом деле. По щучьему велению земля родить будет?

– Земля всегда рождает, когда люди на ней как следует работают.

– Народ-то фриц перебил, не хватает…

– Совести не хватает! После Первой мировой и революции больше народу было? И что, такое сильное государство, столько вертухаев? Нет, просто у людей совесть была, идея! Вот и собрали – и на Красную Армию, и людям что поесть. Выжили, выстояли, еще одну войну выиграли. А сейчас… тьфу!

– Договоришься ты, Матюха.

– Чего это? Ленина читай, там все написано: разверстка есть наиболее доступная мера, чтобы продержаться пролетариату в неслыханно трудной войне. Если б не враги и нэпманы… а, что говорить. Батька мой пострадал и за это тоже. Ни за что. За идею.

Колька, не ощущая в себе сил дискутировать по Ленину, промолчал. Матвею, наверное, виднее, тем более что он и старше дурака Саньки, и Ильич по-русски писал, ошибки перевода исключены. Но все-таки заметил:

– Страной управляют люди – не нам с тобой чета. У них знание, они и решения принимают, которые нам только кажутся глупостью…

– …или предательством, – закончил Ворона. – Нет. Не может такого быть, чтобы люди наверху знали, что вокруг творится, больше нас. Мы тут – они там. От каждого многое зависит.

Не то чтобы согласился Колька с этими речами, но как-то полегчало на душе. Странный парень, а не крыса. В тот раз разошлись по-хорошему и с тех пор даже сдружились.

* * *

Потрепали по плечу, Акимов очнулся, с трудом поднял голову на затекшей шее.

– Серега, чайку? – осторожно спросил Остапчук с непривычной заботой. – Ты чего, не уходил?

– Да вот, чего-то заработался. Спасибо, Вань, я сейчас.

Сходил в клозет, умылся, немного пришел в себя.

Никакой из него ухажер. Так и помрет в одиночестве, совершенно определенно.

Вчера произошло фиаско. Нет, сначала все было задумано как надо, культурное просвещение: Вере подшефные билеты в театр предоставили, она и настояла. Так если бы что другое давали, а тут «Чайку» эту проклятую.

По первому времени все гладко шло. Сергей, лишь погасили свет, моментально и бесшумно заснул, потому что за эти дни порядком умаялся. И удачно, безошибочно проснулся до антракта, и до самого конца честно пытался вдуматься в происходящее. Получалось плохо, он и в школе не совсем понимал, чем этому психу птичка помешала и с чего эта чокнутая настаивает, что она «чайка»?

Вера рядом, такая красивая, необычная в переливающемся платье из какого-то бархата, с высокой прической, благоухающая какими-то особыми амброзиями, глаз со сцены не сводила, сжимала пальцы, сдавленно ахала – в общем, погрузилась в действо. И, по счастью, даже не заметила его «тихий час». Добросовестно прохлопав ушами с полчаса, отчаявшись осознать смысл спектакля, Сергей мысленно махнул на все рукой и мысленно же унесся совсем в другие небеса.

Чайка, чайка, чайка…

Не давал ему покоя Ревякин. Земляки – это понятно, мало ли кто с кем валялся в одном госпитале. Сам Дениска был человек хороший, отчаянный, светлый, веселый. И фартовый! Сопляк еще, а ведь хлебнул немало. Главхирург уже готовил документы на комиссование со второй группой инвалидности, а он скандалил: «Из-за такой мелочи! Пара осколков», – а у него их было с десяток, в стопе, в руке. Врач, сдерживая улыбку, напомнил: «А в черепе-то что?», и Денис огрызался, что они маленькие и то в основании.

Очень любил читать. И женщин. И они его. Подцепив горячку, потерял все свои кудри, но и лысым, в лежку, покорил-таки сердце самой красивой сестрички.

«Черненькая, кожа как молоко, глазища – во! И сучьи-пресучьи, – Акимов, хмыкнув, дернул подбородком и немедленно смутился, – а как ее звали-то?..»

В этот момент один из премьеров на сцене выкинул эффектное какое-то коленце, и зал взорвался овациями. Сергей послушно похлопал, затем вернулся к своим мыслям.

«…Итак, комиссовали Дениску. Но он почему-то вновь оказался на фронте. И встретились мы, чтобы не соврать… ну да, уже в Белоруссии, в сорок пятом. Я еще удивился: что ты, мол, делаешь тут, плешивый? А тот только рожи строит и палец ко рту: молчи, мол, опосля переговорим».

Переговорили как-то, Денис поведал, что, уже когда Сергей выписался, при эвакуации разбомбили их санитарный поезд. Документы сгорели, чем он и воспользовался. Вернулся обратно, инвалид хренов – лысый, хромой, с заросшей дыркой в черепе, но по-прежнему веселый, пусть и поменьше малость.

«Только, Серега, как брату – ни-ко-му, – просил Ревякин, – мне с этой сволочью страсть как рассчитаться надо».

«Да всем надо, – усмехнулся было Акимов, но, увидев лицо Дениса, ухмылку стер, как губкой: – Что?»

Тот извлек карточку из нагрудного кармана. Огромные, вполлица, глаза, печальные и одновременно кокетливые, манящие, распущенные по плечам кудри, белый то ли саван, то ли платье.

«Твоя, что ли? Погибла?»

Денис кивнул.

«Вот, точно, – вспоминал Сергей, – имени не помню, но красивая и мелкая, черноглазая, он на костылях ковылял, ей цветы на нейтральной полосе собирать».

Все, значит. Жаль, талантливая такая, устраивала концерты с песнями, прямо театр у микрофона. И, кстати, тоже про чайку читала – пожалуй, не хуже этой вот, что на сцене… о, так, пора похлопать.

…Да, в следующий раз они встретились уже тут, на платформе. Ревякин, бодро насвистывая и заломив на лысине фуражку, пер по шпалам, время от времени останавливаясь, орлиным взором инспектируя гайки, огревая иные, из ряда выдающиеся, молотком от всей души. Увидев, отсалютовал инструментом: «Серега!»

Неунывающий, светлый человек был. И до всего ему было дело: чуть субботник какой или иное мероприятие – он тут как тут. На упреки – иной раз шутливые, иной раз всерьез, – что надо бы своим делом заниматься, неизменно отбривал: надо и это делать, и то не оставлять.

Детдомовский, одинокий, так и не женился,