Освежить тамошним кровь, чтобы не вымирали.

Город рыбака Петра и мытаря Павла.

Перед управлением порта

на табурете

сидит истопник и вяжет бисерные кошельки и чехлы для ножей.

На продажу.

Палана

Чиновничья дыра.

И прибежище брошенных женами мужиков с материка.

Тут я видел праздничную трибуну, стоящую в голой тундре. К ней в знаменательные дни съезжаются оленеводы.

Весь экспорт поселка за пределы национального округа

составляют реляции.

И опорожненная посуда.

До сих пор

здешних жителей будоражат воспоминания о сумасшедшей

путине позапрошлого года,

когда рыба валами лежала на берегу.

И ее так и не смогли вывезти на Большую землю.

Великое оссорское сидение

Оссора,

я никогда не забуду твоих изогнутых ветром

кривых сосулек.

В совхоз имени Монтегомы я лететь собирался на вертолете.

Каждый день натягивал меховые штаны и брел по единственной улице к аэродрому, чтоб услышать: «полетов не будет».

И возвращался.

Время остановилось в Оссоре,

на берегу пролива Литке, где в квадратных полыньях ловят корюшку местные рыбаки.

Скоро вместе со всем поселком я стал целыми днями прислушиваться к небу.

Принимая всякий рокот за снижающийся самолет

из края свежих газет.

Когда ничего не происходит, время делается бесконечным.

В гостинице 3-го разряда 4-й категории «Север» предусмотрительно обошлись без люстр, только слабо прикрученные люминесцентные трубки под потолком.

Иначе после каждой пурги находили бы двух-трех повесившихся постояльцев.

Впрочем, в гостиничном коридоре жизнь.

Школьницы гладят фартуки, плачет ребенок.

Курит, листая позапрошлонедельный «Футбол-Хоккей», летчик в унтах.

Торопливо проходят в накинутых сверху костюмов дохах молодые чиновники в галстуках шириною с ладонь.

Можно выпросить мотонарты в соседний рыбацкий поселок.

Там мне рады собаки и дети.

В приспособленном под мастерские ангаре

женщины что-то строчат, согнувшись, на швейных машинках.

Вяжут сети мужчины.

Добрые коряки пошутят:

«Самолетка прилетела!» —

тыкая короткими пальцами в небо.

А потом покажут собак, беговых и грузовых.

И «танец нерпы» – корякский шейк.

Бубен.

Крашенные ольхой красные кухлянки.

Прыжки на снегу.

А можно просто выйти на гостиничное крыльцо.

Щуриться на солнечный туман.

Ослепнуть от золотозубой улыбки рыбацкого бригадира.

И слушать рассказы о тех временах, когда с прибытием весеннего парохода пили шампанское из пивных кружек.

На попутке

Черные и белые сопки под безбрежно натянутым небом.

По сторонам от дороги танцуют, кривляясь, березы.

Речки с именами вроде названий товаров бытовой химии.

И с другими, похожими на птичьи имена.

Олени с тупыми рыбьими мордами.

Светлые заячие следы.

Парусится брезент на капоте.

Вулкан, весь в складках носорожьей кожи, стреляет черным и белым паром, как паровозный гудок.

Черные клыки и пальцы сбегающих по склону каменных

руин.

Белый амфитеатр гор.

О, дорога.

Быть может, дорог мне больше всего недоставало в Оссоре.

Рождение эпоса

Одноглазый коряк в юности побывал экспонатом московского фестиваля, где показывали рисующего оленевода.

Потом, на беду, добрые люди пристроили его в художественное училище.

Там он быстро испортил руку и насмотрелся киноафиш, поразивших его своей красотой. И со вздохом был отправлен обратно в тундру.

Тридцать лет охотился, пил и был покалечен медведем.

В больнице его снова открыли.

Теперь он получает стипендию.

В Петропавловске для него по специальной расходной статье снимают светлый гостиничный номер, там он и живет.

Сочиняет вымученные сказки про охоту, волшебные сопки и царь-олениц и снабжает их бесчисленными рисунками вроде тех, какими школьники разрисовывают тетрадки

Картинки эти заботливо собирает местный музей.

Желтый, сморщенный, в черной пиратской повязке и вязаной шапочке, прикрывающей содранный скальп, он часами готов излагать на ломаном русском свои мысли о происхождении мира и человека – смесь самых наивных понятий с обрывками сведений, почерпнутых из научно-популярных телепередач.

Каждый день к нему приходит опекунша из областного отдела культуры.

Поит чаем.

И, млея от восторга, записывает его рассказы на бумажных листках.

Рыбаки в океане

Тесная, как фанерный посылочный ящик, замусоренная вещами каюта с иконкой Ленина в правом углу.

На окровавленной после разделки трески палубе случайный морской мусор: розовые осьминоги и морские звезды с толстыми червями лучей.

Лиловые крабы.

Мокрые доски и сети, оранжевые робы, полосатые блоки на грузовых стрелах.

Прос ы павшаяся на палубу рыба одиноко аплодирует хвостами.

Матрос с доскою в руке бродит, выбирая покрупней, и, оглушив, кидает в ведро – на камбуз.

Судовую дворняжку кормят крабами.

Сине-серый океан к вечеру делается бирюзовым, с розовыми полосками в западной части горизонта.

Где-то глубоко в трюме поет петух.

Устье Леты

Всё позади.

Восточные острогранные сопки под самолетным крылом, похожие на брошенный по земле клок белой измятой бумаги, понемногу разглаживаются, а после и вовсе переходят в сплошной, бесконечный, не тронутый прикосновением ватманский лист.

Заледеневшее устье Лены поражает воображение.

Оно занимает от края до края целиком горизонт.

Бьющиеся, сплетающиеся и вновь разбегающиеся веером могучие струи.

Но навсегда отвердевшие, застывшие, отлитые из гладкого и вздыбленного, то желтоватого, то голубоватого льда.

Вот так, а не из текучих вод, должна бы выглядеть подлинная Лета.

Творческий метод

Коряк

на обломке оленьего рога

нацарапал ножом весь свой мир: