Канэн объявил ей, что отныне она является не подозреваемой, а обвиняемой в отравлении своего мужа. Кроме того, прокурор намекнул еще на две жертвы, которые дурно отзывались о ее супруге. Вдова якобы убила их из мести. Обвинение начало расти, как снежный ком. Анна Дюмулен знала, что это только начало. Она спокойно спросила:

— Так я защищала мужа или убила его?

— Одно не исключает другого! — тявкнул Канэн. — Вступаясь за мужа, вы защищали свое собственное имя, а когда он стал вам мешать, вы избавились от него!

— Избавилась… — чуть слышно повторила вдова.

Наклонившись к Бушару, председатель насмешливо произнес:

— Вдовы хуже повитух. А у нас есть и та, и другая…

— Вам повезло, — ехидно заметил иезуит.

— У нее неплохо подвешен язык, — признал председатель суда. — Во всяком случае, она не говорит на жаргоне.

— И не тявкает, — добавил Караш д’Отан.

Новая выходка иезуита взбесила Канэна, и он разразился яростной обвинительной речью.

— Истинный христианин, господин Дюмулен, по имени Гастон — человек благочестивый и уважаемый в городе, — лечил вас, когда вы были больны… У вас был выкидыш, не так ли? Желали ли вы, чтобы этот ребенок появился на свет?.. Ваш супруг хотел иметь детей… А вы? Разве вы не посещали неких женщин, которые помогают избавиться от плода? Вы не знаете таких? Рену Бригетту, например. Говорят, что она специалист в подобных делах. И что не все женщины, у которых она принимала роды, счастливо разрешались от бремени… Вы не хотите рассказать суду о Рене Бригетте? Что ж, ваше право. Но это свидетельствует не в вашу пользу. Когда человеку нечего скрывать, он не боится говорить… Но вернемся к Гастону Дюмулену. Он был старше вас, не так ли? Он был хорошим мужем? Способным иметь потомство?..

Тут в допрос снова вмешался председатель Ла Барелль. Он хотел перевести разговор на фармацевтику, чтобы выяснить деликатный вопрос — каким ядом был отравлен аптекарь. Итак, муж научил ее использовать травы для приготовления лекарств. Официальная наука не имеет ничего общего с магией, верно? Может ли вдова продемонстрировать это?

— Люди постепенно научились разбираться в травах, — уверенно начала Анна Дюмулен, — но вскоре их знания смешались с суевериями… Мак, например, является очень ценным растением для фармацевтики. Стоило только маку появиться во Франции, как знахари тут же набросились на него. Но использовали они его неправильно. Фламандский врач Додонаюс утверждал…

Внезапно она запнулась. Лица судей были непроницаемы, словно каменные маски. Слова застряли у нее в горле. Ла Барелль ликовал: неужели вдова тоже страдает забывчивостью?

Но Анна Дюмулен заговорила снова:

— Лекарственный мак применяется в пяти случаях… Отвар из его сушеных корней успокаивает боли в желудке… Десять или двенадцать красных зерен, принятых с вином, останавливают месячные… Черные зерна избавляют от дурных снов… — Ее голос снова окреп, и в нем зазвучал вызов: — Только настоящие фармацевты знают это. Додонаюс сам изучал труды китайских целителей, знания которых в области медицины всегда опережали нашу науку. — Тут она вспомнила, что перед ней сидят судьи, а не студенты: — У нас вместо мака обычно используют крапиву, что, конечно же, намного дешевле. Но крапива, даже смешанная с вороньим пометом и кровью кролика, по своей эффективности намного уступает маку.

Глубокие познания вдовы озадачили председателя суда. Он понял, что пора менять тему допроса. Больше всего ему хотелось говорить о бородатой женщине, поэтому, закрывая глаза на всю нелепость своего вопроса, он спросил:

— Вы умеете мяукать по-кошачьи?

— Умеете мяукать? — повторил за патроном Канэн.

Вдова Дюмулен одарила обоих мрачным взглядом.

— А кричать по-ослиному? — не унимался Канэн.

— Я приличная дама, — отрезала вдова.

— Вы поете в церкви? — продолжал Канэн, который понял, куда клонит председатель.

— Нет!

— Никогда? — вмешался Ла Барелль.

— Только при исполнении псалмов.

— А кроме псалмов в церкви исполняют что-нибудь другое?

— …

— Вы любите петь?

Она задумалась, почувствовав в этом вопросе новый подвох.

— Я люблю воспевать Господа Бога.

Допрос продолжался все в той же жесткой манере, и в каждой фразе чувствовались опасные намеки и тайный смысл. Когда вопросы к обвиняемой иссякли, председатель объявил, что она может идти, но предписание об аресте остается в силе. Вдова с отсутствующим видом смотрела прямо перед собой.

Едва она вышла из зала, как члены суда наперебой начали возмущаться ее вызывающим поведением. Она считала себя сильной. Возможно, так оно и есть. Шевалье д’Ир, хранивший до этого надменное молчание, встал из-за стола с пылающим лицом и направил указующий перст то ли на ряды пустых кресел, то ли на лики младенцев, взиравших с фландрийских гобеленов.

— Гордыня — один из семи смертных грехов! Она же является одним из природных пороков женщин. Вдова Дюмулен погрязла в ней, как некогда Вавилон! — Опьяненный собственными словами, фанатик Очищения монотонно загнусавил: — Увы, увы! О, великий Вавилон, могущественный город, грядет час твоего суда!

Обеспокоенный начальник тюрьмы мягко взял его за руку, как делал это с обезумевшими узниками, когда они начинали биться головой о стены камеры. Иногда такое обращение действовало на них успокаивающе. Но реакция святоши ошеломила его.

— Назад! — крикнул он. — Прочь!

— Шевалье боится порчи, — пояснил председатель, которого не волновали подобные страхи. Не обращая внимания на офицера, растерянно перебиравшего пальцами, и на приходившего в себя религиозного фанатика, он задал вопрос, который имел для него особое значение: — Так что же бородатая женщина? Каково ваше мнение, господа? Может ли она скрываться под привлекательной внешностью вдовы Дюмулен?

— Многие говорят, что она доступная женщина, хоть и обладает изысканными манерами, — подал голос Канэн, — и что она в одиночку ходит в лес. Не в этом ли кроется причина ее очарования и свежести? Вдова красива и молода! Вполне возможно, что она спуталась с дьяволом и является его фавориткой.

— Если женщина уродлива, она подозреваема, если женщина красива, то подозреваема вдвойне, — язвительно заметил иезуит.

Канэн в ярости затопал ногами.

— Я так и знал, что вы снова выступите против меня!

— Я — палач палачей, — пробормотал Караш д’Отан, опуская глаза.

В канун дня Святого Милосердия обе церкви Миранжа заполнили многочисленные прихожане. Колокола церкви Святой Благодати, находившейся по соседству с постоялым двором, созывали горожан к всенощной.

Из окна комнаты Жаспара Данвера колокольни со звонарем не было видно, но по мелодичному перезвону судья понял, что мастер хорошо знал свое дело. Разные по тону, звуки удивительно гармонично сочетались друг с другом: на сочный басовитый гул, зарождавшийся в глубине бронзовой чаши большого колокола, накладывалось задорное треньканье самых маленьких, а напевный звон средних сплетал их воедино, и над городом плыл необыкновенно торжественный волнующий зов.