– Слава Богу! Слава Богу!.. Здесь о ваших боях рассказывали такие ужасы… Хотите чайку? Вы, наверное, голодны.

Она хотела угостить меня скудными продуктами, которые прислал Василий Иванович. Я вежливо отказался и поспешил уйти.

Мне нужно было побывать еще в нескольких семьях, передать приветы, добрые и недобрые вести. Добрые вести передавать легко. В то время люди радовались, даже если услышат слово «ранен». Они не знали, что иное ранение хуже, чем смерть. Люди всегда живут надеждой на лучшее, а «ранен» – это все же надежда. Но как вымолвить слово «погиб» и убить навсегда надежду?!

Не сказать? Утаить или соврать?

Я не знал почему, но сердцем чувствовал, что это грех. Я и сам желал, чтобы те, кому я дорог, узнали бы, где и при каких обстоятельствах я покинул этот мир. Узнали бы это от живого свидетеля, а не из скупых букв похоронки. Ох, как тяжела оказалась для меня эта миссия!

В бою человек как бы тупеет, и боль потерь там не так остра. Это защитная реакция организма, без нее можно было бы рехнуться. Настоящая реакция на пережитое наступает позже, когда бой окончился и ты оказался в госпитале или в относительно спокойной обстановке. Вот тогда подробности боя и гибель товарищей всплывают в твоей памяти со всей остротой, и многие подробности пережитого вызывают в тебе боль и ужас.

Трудно произнести роковое слово, но надо. И ты его произносишь, и силишься сдержать дрожь собственных губ, стараешься не раскиснуть – ты ведь мужчина, тебе недавно исполнилось двадцать два. В эти горькие минуты чувствуешь себя в чем-то виноватым Он погиб, а ты, живой, стоишь перед женщиной, убитой горем Осколок, который ранил тебя, – он ведь не зрячий, он мог попасть тебе в голову, в сердце, и ты мог бы быть сейчас мертв. Но погиб он, а ты жив и чувствуешь себя виноватым. От этого чувства невозможно избавиться, его не зачеркнешь, не выбросишь из головы, это с тобой на всю жизнь.

Так, разнося то радость, то горе, я выполнил свою миссию, простился со всеми, забрал ящик с запасными лампами и возвратился в свою часть. Ирина провожала меня до самых Минвод. На ней было светлое платьице с оборками на груди. Ее волосы от солнца золотились. Мне казалось, что все вокруг, как я, любуются ею. Я был горд и влюблен. Я был счастлив.

Здесь наша сильно поредевшая дивизия пополнялась новыми бойцами и готовилась к новым боям. Не хватало офицеров. Много их полегло на Тамани. Командование присваивало офицерские звания бойцам, побывавшим в боях и хорошо себя проявившим. Моему другу Павлу Кирмасу и мне присвоили звания младших лейтенантов. Меня назначили командиром радиовзвода дивизии, а Павла – начальником дивизионной радиостанции.

Война войной, но когда приходит весна, распускаются почки, деревья покрываются листвой и земля как-то по-особому пахнет. А к человеку, когда ему 20 лет, приходит время любви. И не один я был влюблен в это время. Мой друг Павлуша влюбился в Таню Лисичкину, которую встретил в Калаче. Как же скромно и красиво он переживал свою влюбленность! Тогда в наших отношениях к девушкам не было и тени теперешнего цинизма.

Город Калач находится километрах в 120 к западу от Сталинграда. Пополнившись новым составом, наша дивизия была выдвинута еще километров на восемьдесят западнее Калача. Мы шли навстречу врагу, чтобы встретить и задержать немецкие полчища, идущие на Сталинград.

Я в это время идти в строю еще не мог. Ехал в машине с дивизионной радиостанцией. В облаке пыли, поднятой колонной, на пять шагов вперед не видно дороги. Пыль хрустит на зубах, слепит глаза, садится на потные лица. Мокрые гимнастерки прилипли к спинам. Наша машина то перегоняет, то отстает от колонны: глохнет перегревшийся от жары мотор. Воды взять неоткуда. Вокруг ровная, сухая, покрытая полынью степь, перерезанная глубокими оврагами; изредка попадаются несколько кустиков.

Мы ждем, пока остынет мотор, потом догоняем колонну. Миновали станицу Облинскую, развернулись, заняли оборону и сразу стали рыть окопы. Знали: противник где-то на подходе. Но где?

Набросили «кошку» на телеграфные провода, стали звать:

– Мы советская армия, кто-нибудь, отзовитесь!

В ответ тишина, только гудят провода. Когда иссякла надежда кого-нибудь услышать, вдруг тоненький голосок.

Телефонистка:

– Ой, слушаю!

– Кто ты?

– Телефонистка.

– Где ты находишься?

– В станице.

– Как называется станица?

– Чернышевская.

Станица Чернышевская в 30 километрах от нас.

– Что у вас делается?

– Наши ушли. Все попрятались. Я тоже ухожу.

– Ты комсомолка?

– Да.

– Ты нам поможешь, если будешь смотреть в окно и сообщать нам все, что увидишь.

Осветила не сразу упавшим от страха голоском.

– Хорошо…

Через несколько минут мы запросили.

– Девушка, ты еще там?

– Да.

– Не уходи. Смотри в окно.

– Я смотрю.

– Что видишь?

– Ничего. Только шум моторов.

– Самолеты?

– Не знаю.

Проходит еще немного времени. Вызываем – нет ответа. Повторяем вызов еще и еще – результат тот же. Решаем, что девушка ушла. И вдруг опять ее голосок:

– Вы слушаете? – Тяжело дышит в трубку.

– Да, слушаем. Почему не отвечала?

Говорит быстро, испуганно.

– Бегала смотреть… Немцы подходят к станице. Танки.

– Много?

– Да! Они вхо…

Связь прервалась на полуслове. Так мы узнали, что в Чернышевской уже немцы. Кто была эта девушка и что с ней стало потом – не знаю, но мне на всю жизнь запомнился ее испуганный голосок. Она нам очень помогла.

Сегодня принадлежность к комсомолу воспринимается как нечто безусловно отрицательное. При слове «комсомолка» рисуется некое примитивное существо, мозги которого «промыты социалистической пропагандой» А ведь это совсем не так. Слов нет, были и примитивные существа, но их было мало. Во всяком случае, меньше, чем сегодня панков. Большинство же были нормальные люди, считавшие, что принадлежность к комсомолу обязывает их быть честными, бескорыстными и своим поведением служить примером другим. Они одевались скромнее, чем сейчас, но были для нас не менее привлекательными. Они не умели кокетничать, не заботились, как сейчас, о своей сексуальности. Но мы любили наших девчат. И рождаемость была высокой. Они не «занимались любовью», а любили. И знали, что любовь не развлечение, не удовольствие, а счастье. Я был комсомольцем и этого не стыжусь.