Мистер Фримен работал мастером в «Сазерн Пасифик» и домой иногда возвращался поздно, когда мама уже успевала уйти. Он снимал ужин с плиты – она заранее как следует накрывала кастрюли и велела нам ничего не трогать. Мистер Фримен тихонько ужинал на кухне, а мы с Бейли читали, с большой жадностью, каждый свой номер журнала «Стрит энд Смит». У нас завелись карманные деньги, и мы покупали иллюстрированные книжки с бумажными обложками и аляповатыми картинками. Когда мамы не было дома, все держалось на нашем честном слове. Полагалось сделать уроки, поужинать и вымыть посуду – только потом можно было читать или слушать «Одинокого рейнджера», «Преступников» или «Тень».

Мистер Фримен двигался грациозно, точно крупный бурый медведь, и заговаривал с нами редко. Просто ждал маминого возвращения, полностью вкладывая себя в ожидание. Он никогда не читал газету, не притопывал ногой в такт радио. Просто ждал. И все.

Если она возвращалась до того, как мы ложились спать, он оживал прямо на наших глазах. Вскакивал из большого кресла, будто внезапно проснувшись, улыбался. Тут я вспоминала, что несколькими секундами раньше слышала хлопок автомобильной двери, а потом на бетонной дорожке сигналом звучали мамины шаги. Когда в замке звякал ее ключ, мистер Фримен уже успевал задать обычный вопрос:

– Что, Бибби, хорошо день прошел?

Вопрос повисал в воздухе, она же подскакивала и чмокала его в губы. Потом начинала целовать нас с Бейли, оставляя на лицах следы от губной помады.

– Уроки сделали? – Если сделали и просто читали: – Хорошо, помолитесь и ступайте спать. – Если нет: – Тогда марш в свои комнаты, доделайте… потом помолитесь и спать.

Улыбка мистера Фримена никогда не усиливалась, сохраняя постоянную интенсивность. Иногда мама подходила, садилась к нему на колени – и он ухмылялся так, будто хотел, чтобы она осталась там навсегда.

Из своих комнат мы слышали, как позвякивают бокалы, как включают радио. Видимо, в хорошие вечера она для него танцевала, потому что сам он танцевать не умел: прежде чем провалиться в сон, я часто слышала, как шаркают ноги в такт танцевальной музыке.

Мистера Фримена мне было очень жалко. Я жалела его так же, как беспомощных поросяток, которые нарождались в хлеву у нас на заднем дворе в Арканзасе. Поросят весь год откармливали, чтобы прирезать после первого крепкого заморозка, – и, хотя мне было ужасно жаль этих крошечных непосед, я знала, что с удовольствием буду лакомиться свежей колбасой и свиным зельцем, за которые они заплатят своей жизнью.

Из-за того что мы вечно читали страшные истории, обладали живым воображением – а возможно, еще из-за воспоминаний о нашей короткой и переменчивой жизни, у нас с Бейли выявились проблемы: у него – физическая, у меня – душевная. Он заикался, а я обливалась потом – мне снились страшные кошмары. Ему постоянно твердили: говори медленнее и начинай заново, а меня мама в самые тяжелые ночи забирала к себе, в их с мистером Фрименом большую кровать.

Детям нужно постоянство, у них быстро вырабатываются привычки. После третьей ночи в маминой постели я уже не видела ничего странного в том, что там сплю.

Однажды утром она встала – нужно было куда-то с утра сходить, – а я опять заснула. Проснулась от какого-то нажима, странного ощущения в левой ноге. Слишком мягко, значит, не рука, но и не одежда. Что бы это там ни было, за все годы, что я спала с Мамулей, я ничего такого не чувствовала. Оно не двигалось, а я так изумилась, что тоже замерла. Слегка повернула голову влево – посмотреть, встал ли уже мистер Фримен, но оказалось, что глаза его открыты, а обе руки лежат на одеяле. Я поняла – как будто бы знала заранее, – что к ноге моей прижимается его «причиндал».

Он сказал:

– Не дергайся, Рити. Ничего тебе от этого не будет.

Я не чувствовала испуга, разве что легкое смущение, но не испуг. Я знала, что многие люди занимаются «этим самым» и для этого нужны «причиндалы», но никто из моих знакомых никогда ни с кем этим не занимался. Мистер Фримен притянул меня к себе, положил руку мне между ног. Больно не было, однако Мамуля крепко вбила мне в голову: «Ноги не расставляй и в книжицу свою заглядывать никому не давай».

– Не сделаю я тебе больно. Не пугайся. – Он откинул одеяло, и «причиндал» выпрыгнул наружу бурым кукурузным початком. Он взял мою руку и сказал: – Пощупай.

Причиндал оказался неплотным и скользким, как внутренности только что зарезанной курицы. Потом он левой рукой затащил меня к себе на грудь, правая рука у него двигалась так быстро, а сердце колотилось так громко, что я испугалась, как бы он не умер. В рассказах о привидениях я читала, что мертвецы никогда не выпускают того, во что вцепились. Я боялась, что, если мистер Фримен умрет, сжимая меня, я никогда не высвобожусь. Придется ломать ему руки, чтобы меня вызволить?

Наконец он угомонился, и тут началось самое приятное. Он держал меня так нежно, что и не отпускал бы вовсе. Я почувствовала себя дома. По тому, как он меня держал, я поняла, что он будет рад держать меня вечно, никогда не позволит со мной случиться ничему плохому. Может, он и есть мой настоящий папа, наконец-то мы нашли друг друга. Но тут он откатился в сторону, оставив меня на мокрой простыне, потом встал.

– Мне нужно с тобой поговорить, Рити. – Он стянул трусы, до того спущенные до лодыжек, и зашагал в уборную.

Да, в постели было мокро, но я знала, что со мной никаких неприятностей не было. Наверное, неприятность случилась с мистером Фрименом, пока он меня держал. Он вернулся со стаканом воды и угрюмым голосом объявил:

– Вставай. Ты написала в кровать.

Он вылил воду на мокрое место – стало похоже на то, как часто выглядел по утрам мой матрас.

Выращенная в строгих нравах Юга, я знала, когда в разговорах со взрослыми следует промолчать, но очень хотелось его спросить: почему он сказал, что я описалась, когда и сам наверняка в это не верил? Если он считает, что я плохо себя вела, он что, никогда меня больше не будет так держать? Не признается, что он – мой отец? Ему теперь наверняка за меня стыдно.

– Рити, ты любишь Бейли? – Он присел на кровать, я в надежде придвинулась ближе.

– Да.

Он нагнулся, натянул носки – спина у него была такая широкая и дружелюбная, что захотелось положить на нее голову.

– Если ты кому скажешь, чтó тут у нас было, мне придется убить Бейли.

Чтó тут у нас было? У нас? Он явно не о том, что я написала в постель. Я не поняла, а переспросить не решилась. Как-то это связано с тем, что он прижал меня к себе. Но теперь и у Бейли не спросишь – ведь тогда придется ему сказать, чтó у нас было. Мысль, что он может убить Бейли, совершенно меня огорошила. Когда он вышел, я подумала сказать маме, что не писала в кровать, но ведь, если она потом меня спросит, как было дело, придется рассказать, как мистер Фримен меня держал, а это не дело.

Все то же старое затруднение. Со мной не в первый раз. Вокруг полно взрослых, чьи поступки и побуждения мне непонятны – а они даже не пытаются понять меня. Я никогда не испытывала неприязни к мистеру Фримену, просто я и его тоже не понимала.