Ан нет.

Первый удар ждал турок именно здесь. Тщательно подготовленный Володыевским, Собесским и Лянцкоронским.

Переправа…

Не то, чтобы слишком узок был Днестр в этом месте, зато мелководен и небыстр, что позволяло людям легко переправить лошадей и самим на плотах переправиться без опасения.

С носилок взирал на светлую речку Кара Мустафа — паша желал лично наблюдать за переправой, видя, как неисчислимое войско переходит реку — и земля Польская дрожит под его ногами.

Не знал паша того, что и за ним наблюдали, давно рассчитав, где будет он переходить, ибо брод этот был хотя и не единственным, но самым удобным из всех, что были в округе. А потом привезти сюда с десяток пушек, замаскировать их в прибрежных кустах, и поручить Казимиру Гумецкому, который ждал своего мига с нетерпением…

Вот и сейчас мужчина смотрел на роскошные носилки паши со злорадной усмешкой человека, знающего более, чем тот… и это оправдалось.

Он ждал, пока в воду не вошло больше тысячи человек, пока не начали грузить на плоты пушки, а вот потом…

Их пушки были установлены так, чтобы накрывать и берег, и реку…

Казимир сам лично навел дуло пушки на роскошные носилки, перекрестился, благочестиво возведя глаза к небу — и кивнул пушкарям.

— Огонь!

От похода этого ждали турки богатой добычи, светлокожих невольниц, огня, веселья и денег, взятых в захваченных городах. Но вот чего не ожидали они — это того, что с берега шарахнут по ним пушки. Картечью.

Скашивая, словно траву, животных, людей на плотах, сея панику и сумятицу.

Паша Мурад, командующий переправой, ничего не успел сделать. Картечь оборвала его жизнь, не поглядев ни на чины, ни на древность рода.

Алым окрасились воды Днестра в этот день…

Лишившись командира, турки заметались, а батарея вела свой огонь, покамест не кончились снаряды, и было их много. Кто уцелел — бросились от берега, давя своих же, внося беспорядок и сея смятение в рядах турецкого войска….

Не меньше трех тысяч людей полегло под огнем храбрецов.

Но вот все реже стреляла батарея, все меньше слышался басовитый пушечный рокот — и опять осмелели османы.

Опять волна людей нахлынула на берег — и пушки молчали. И опять молчали они, пока не дошли враги до середины Днестра.

Ужасен был первый залп, но второй раз вышел еще страшнее.

И опять окрасились воды великой реки алым, и опять понесла она вниз тела людей и лошадей, и опять отхлынули враги. Опять замолчала батарея, стрелявшая до последнего, но теперь не торопились уже турки на переправу, понимая, что и еще раз…

Но третьего раза не вышло.

Вопя и нахлестывая коней, вылетела из‑за холмов татарская конница. Это Селим Гирей, поняв, что здесь переправиться не удастся, отдал приказ своим людям — и молодой татарин по имени Абузяр, взяв три сотни всадников с собой, переправился выше по течению Днестра, где было неудобно, зато и их никто не ждал там.

Шестеро человек унесло вниз по течению, девять лошадей, но оставшиеся, движимые благородным чувством мести, взлетели на коней и помчались ко врагам, мечтая разорвать и растерзать их…

Сейчас они сомнут дерзких, сейчас растопчут их копытами своих коней, даже не обагряя сабель… но что это?

Всего три человека стоят у пушек и смотрят так, словно это они — победители?

Но почему не бегут они, ни кричат от ужаса, не умоляют пощадить их жалкие жизни? Абузяру задуматься бы над этим, но молодость не позволила ему усомниться в близкой победе.

Он первым подлетел к пушкарям, но сделать ничего не успел.

Старик, докуривавший трубку, усмехнулся — и сунул факел в груду заранее приготовленного пороха.

Взрыв был страшен.

Абузяр погиб на месте, как и еще более сотни татар. А оставшиеся были в таком жалком состоянии, что вряд ли смогли бы сражаться в ближайшее время. Их сильно посекло осколками картечи, коя еще осталась, да и взорвавшиеся пушки — не подарок.

Погибли трое поляков, которые сами пожелали остаться на месте, после того, как кончились заряды. Не желая губить людей понапрасну, Лянцкоронский предположил, что турки просто переправятся выше или ниже — и вырежут заставу. Перекрыть весь Днестр поляки не смогли бы, оборонять батарею — тоже возможности не было, так что же оставалось?

Да только одно.

Пару десятков человек вдоль берега, пару десятков лошадей к пушкарям, как только переправятся — батарею известить, кто захочет уйти — пусть уходят, кто решит остаться…

И решили. Остался старый Збышек, остались Янко и Михал. Все трое уже в той поре, когда снег обильно выпадает на волосы и сражаться уже нет сил, но и родную землю, но и близких своих отдавать на поругание врагу нельзя… и сердце бьется, как у молодого.

А особливо весело было Михалу, у коего о позатом годе дочь умыкнули и продали, говорят, на турецком базаре. Вот за родное дитя и отплатил сейчас старый артиллерист. С лихвой отплатил, взяв вражеских жизней за свою более тысячи.

Все снаряды, которые оставались, весь порох… рвануло так, что черти в аду уважительно покачали головами — на что только не пойдут эти люди ради своей победы! Опять надобно дыру в крыше замазывать — весь ад с волос штукатурку стряхивает!

В тот день переправа более не шла. Днестр перешло не более семи тысяч человек, встали лагерем, кое‑как похоронили убитых… настроение у всех было плохим. Еще воевать не начали, а уж такие потери?

Что‑то дальше будет?

* * *

А дальше было вот что.

Подлесок, лощина, конница, предрассветный час, когда останавливается все, когда особенно темно и кажется, что день никогда не наступит, когда буйствует нечисть, а сон особенно крепок, когда голос говорящего человека разносится далеко вокруг, а потому говорит он очень тихо, но его все равно слышно, когда ночной ветер шепчет о страхе и крови…

Но сейчас шептал он совсем о другом. Но кто может понять речи вольного ветра?

А потому улетает он из лощины, в которой стоит почти мертвая тишина. Разве что чуть потрескивают факелы да иногда переступит с ноги на ногу, всхрапнув, какая‑нибудь лошадь.

— Паны ясновельможные! Не для себя прошу — для родины нашей. Пусть не топчет вражеская нога ее землю! Коли нападем мы на супостата, так большой урон нанесем ему сейчас. Зарекутся басурмане приходить к нам, не станут ходить в набеги! Мы еще их змеиное гнездо выжжем. За матерей своих, за сестер, за жен и дочерей! Все ли готовы к бою?

Рева не было. Мужчины просто склоняли головы. Володыевский оглядывал их. Сегодня ему вести в бой почти тысячу человек, эту честь он выпросил у Собесского, упирая на то, что в городе покамест все и так идет неплохо, а ему бы хоть ненадолго на простор. Ян не стал спорить, но приказал вернуться. Он уже оценил по достоинству Ежи — как лихого рубаку и хорошего командира, но без сильных амбиций.