Я подал государю письмо в собственные руки. Читая начало оного, государь кивал головой, подходя же к концу, он разгневался и, привставая с места, поднял руку и с жаром сказал:

– Нет, это непростительно! Ему ли, молокососу Левашову, забыться до такой степени перед фельдмаршалом? Я не позволю ему оскорблять сего почтенного старца. Под суд его, под суд его! – закричал государь.

Дочитав же письмо до конца, он его подал мне. Я сказал, что я письмо сие читал.

– Чего фельдмаршал просит? – продолжал государь с жаром. – Чтоб я его простил? Никакие уважения, ничто на свете не заставит меня сего сделать; для родного брата не сделаю сего, и с ним также поступил бы. Место, мною занимаемое, не позволяет мне снисходить в таковых случаях. Левашов нарушил законы и уважение, которым он обязан был к летам фельдмаршала и званию его. Пускай же законы и осудят его! Я бы на месте Левашова сам просил суда: ибо в таких обстоятельствах один только суд может оправдать невинного; но он еще опровергает первое донесение фельдмаршала о происшествии, случившемся от музыки. Скажи, пожалуйста, ты знаешь первое отношение фельдмаршала к министру? Оно совершенно справедливо?

– Знаю, – отвечал я, – и без всякого сомнения, оно справедливо. Иначе не может быть, государь. В отношении фельдмаршала умолчено только обстоятельство о принесенной Левашовым на Карпова жалобе, как совершенно посторонней и также несправедливой; при сем я рассказал и содержание оной.

– Все сие откроется, – сказал государь; – но вот новое затруднение: надобно теперь опять в Киев писать, чтобы знать, кто были свидетели говоренных Левашовым за обедом речей. Не знаешь ли ты их?

– Репнинский и Кайсаров. Когда фельдмаршал получил письмо ваше, он был очень обрадован доверенностью, вами ему оказанной.

– Как же было мне иначе сделать? – прервал государь. – Я сделал было неправильное взыскание по донесению Левашова; не должен ли я был таким образом поступить и в отношении к фельдмаршалу?

Я продолжал:

– Но когда он увидел требование вашего величества, дабы он объяснил вам неудовольствия свои на графа Левашова, то сказал, что он желал бы избегнуть подобного донесения; а, приказав вторично прочитать себе письмо ваше, он сказал, что сие неминуемо должно сделать и велел мне изготовить письмо к вам, с внесением в оное всего касательно графа Левашова, но с присовокуплением в конце письма просьбы его, дабы вы предали дело сие, как уже прошедшее, забвению. Он говорил, что уже слишком долго живет на свете, и что желал бы умереть, дабы избавиться терпимых им огорчений; когда же я, изготовив письмо, на другой день рассказал содержание оного, то он велел вымарать все постороннее, не касающееся до известного вам ныне поступка графа Левашова, сказав мне, что я могу объяснить прочее, ежели меня спрашивать будут.

Государь слышал слова сии и ничего не спросил, а желал узнать только, кто таков Репнинский, о котором он забыл.

– Я никогда не любил Левашова, – продолжал государь, – но держал его на месте, потому что полагал его полезным для края, и в прошлом году, когда я узнал, что он забывался перед фельдмаршалом в торжественные дни, не соблюдая должной одежды, я его 10 дней к себе не пускал. Впрочем, он, казалось, был в хороших сношениях с фельдмаршалом, так что князь однажды даже поручил ему просить у меня денег, и я ему тогда же немедленно выслал сто тысяч рублей. Не ссорил ли их кто-нибудь между собой?

– Я прежде не замечал, – отвечал я, – ни вражды, ни дружбы между ими. Описанное происшествие случилось во время отсутствия моего, когда я был на смотрах с вашим величеством в Москве и в Орле. Когда я приехал, то фельдмаршал рассказал мне оное и всякий день твердил его. При отправлении же меня ныне сюда, подписывая письмо к вам, сказал, что сего уже достаточно и что за сим оставалось графу Левашову отрубить только ему голову. Это были собственные его выражения.

– И все написанное справедливо? – спросил государь.

– Я не был свидетелем; но когда фельдмаршал приказал мне писать письмо, то он велел позвать Карпова и переспросить его обстоятельно о сем деле, что я и сделал и, написавши, прочитал письмо Карпову, который подтвердил его.

– Не должно было фельдмаршалу посылать Карпова к Левашову; да и в сем случае как основаться на показании Карпова, который в сем деле участник и судья?

– Другого свидетельства не было, ваше величество. Карпов будет отвечать за сие и, вероятно, окажется правым. Мог ли он на себя взять такое ложное свидетельство?

– Да не он ли ссорил, – спросил государь, – фельдмаршала с Левашовым?

– Не знаю, государь, но не полагаю: Карпов довольно осторожен для сего. Он бывает всякое утро у фельдмаршала наедине; но я не имею никакого повода думать, чтобы он действовал таким образом. – Какой он человек? – спросил государь.

– Умный, – отвечал я, – и в делах опытный; офицер способный, но без всякого образования. Если он и имел с начала прибытия моего замыслы интриговать против меня, то он не мог сего сделать, потому что я в точности следовал данному мне пред отправлением в Киев наставлении вашего величества действовать всегда открыто с фельдмаршалом, и я, следуя сим правилам, устранил Квиста, потому что он лишился всякой доверенности фельдмаршала и что ваше величество отозвались о нем с дурной стороны. Таким же образом удалил я и генерал-аудитора Шмакова и, как вы мне изволили с такой же стороны говорить и о Карпове, то я бы со временем и его удалил, если бы заметил малейшее, что дурного с его стороны.

– Да, я говорил тебе о них; но как бы ты удалил Карпова, который пользовался такой доверенностью фельдмаршала?

– О воле вашего величества касательно Квиста я доложил князю уже по удалению его; касательно же Карпова я бы сказал ему самому, что вы не желаете его иметь на сем месте. Он довольно умен, чтобы постичь то, что ему предстояло, и удалился бы без шуму. Для замещения его имел я в виду Ивана Шипова, который командовал Лейб-гренадерским полком и коего я уже пригласил, по согласию фельдмаршала, принять упразднившееся место генерал-майора Галафеева, но к тому времени случилось упразднение штаба, а Шипов получил поручение, и дело так осталось; но я вам опять доложу, что я не имел во все время служения моего с Карповым повода быть им недовольным.

– Так; я слышал, что он офицер расторопный и хороший кавалерист, человек способный; но сердце у него каково?

– Кто проникнет в сердце его? – отвечал я государю. – Приятелем он мне никогда не был и не будет; службой же его я был доволен.

– В каких ты был сношениях с Левашовым?

– Дружбы между нами не было, государь, но в сношениях мы были хороших; мы изредка ездили друг к другу, и он был ко мне всегда приветлив. Я даже был у него на балу после происшествия с музыкой, как вдруг неожиданным образом получен был рапорт генерал-адъютанта Адлерберга об арестовании Карпова по делу, которое казалось уже конченным. Признаюсь вам, государь, что, видя начальника своего в преклонных летах, оскорбленного графом Левашовым, слыша его призывающим смерть на избавление свое и питая душевное уважение к князю Сакену, удостаивавшему меня своей доверенностью, я не мог остаться равнодушным к поступкам графа Левашова и ныне принял в них то сердечное участие, которое возлегало на мне по обязанности и по совести.