хмурился. Опять моросит дождь. Амброж с отвращением оглядывался на свои следы, чернеющие провалинами в снежной каше, и злился на бесформенные горы, утратившие границу с небом. Будто именно там зреет заговор лично против него, Амброжа.

Теперь Амброж остался совсем один. В феврале Яна с Радимом поженились. Пир горой не устраивали. Пригласили лишь двух свидетелей. Тихо расписались, и все. Это тоже знамение новых времен. Молодые переехали в город. Получили квартиру. Амброж туда наведался всего один раз. На последнюю телегу со своим товаром он погрузил и Янино приданое.

Две комнаты, кухня, темная, без окна, ванная, где и днем приходится зажигать свет. Да и те комнаты, где были окна, казались ему тоже темными. Прямо напротив торчит еще один дом, для второго уже копают яму под фундамент.

Их семейный очаг, их счастье…

Соседи заходили к Амброжу в кузню. Опять пытались заводить разговоры, но Амброж уклонялся, отходил к горну прежде, чем начинались прикидки насчет будущего Брудека и низины. И в трактире, и возле продовольственной лавки, где мужики частенько собирались потолковать, он переводил разговор на что-нибудь другое. Амброж наконец понял, что никому нет никакого дела до его здравых рассуждений. Он-то возражал против новшеств только потому, что не брали в расчет реку.

Реку, которая была последним, что осталось у Амброжа. С ней он сталкивался изо дня в день, использовал ее силу, она была помощницей, и, несмотря на это, он стремился ее погубить…

Как и сотни лет назад, так и теперь, когда, казалось, весна играет с зимой в прятки, а зима испытывает его терпение, река щебечет, мчится вперед, шумит, словно стаи невидимых птиц, гремит, и рокочет, и тихо мурлычет, как довольная кошка. И во всех своих обличьях она не устает еще отражать и солнце, и тьму. И бьется ли о берег, крутит ли водяное колесо — не просит ни милости, ни снисхождения. Вечная, она тщеславно напоминает нам, смертным, о бренности… «А я хочу, чтобы ее хищный поток превратился в смиренные, укрощенные плотиной зеркальные воды. Ты утратишь свободу, река, но станешь еще сильнее».

Он ощущал ее присутствие за стеной кузни, в изнурительной жаре и грохоте, а сам себя — капелькой, которая вот-вот воспарит и вольется в многоголосье общего хора. В многоголосье с ускользающим от его понимания ладом. Слишком уж разноречивым было все то, что он слышал вечерами по радио, краем уха в деревне и с чем сталкивался в собственной работе. «Я ведь тоже потеряю свободу, но кто поручится, что я, Ян Амброж, стану сильнее? В этом, река, твое предо мной преимущество».

Весна не спешила в низину. Застенчиво приближалась слякотной безотрадностью, неожиданно удлиняя ночь на радость одной лишь большой сове, и та пиршествовала на мышьих стежках, обнажившихся из-под стаявшего снега. Амброж теперь все чаще возвращался в дом лишь после того, как темная птица, вылетев из чердачного оконца, растворялась во влажной темноте. На какую-то совсем короткую минутку ему начинало казаться, что он не один, что огромный, трудно постижимый человеческими чувствами мир, те его вечные ценности, которым он не мог подобрать имени, а может, и великий кодекс, который человеку неподвластен, все еще существует. Он здесь, он без нашего ведома руководит нами.

Амброжу позарез необходима была весна. Ему казалось, что только она может принести решение, но мучила странная тревога, мерещилось, будто такое безвременье не кончится никогда.

Немудрено было догадаться, что дело тут вовсе не в капризной смене времен года, но в напряжении, живущем в нем самом, в его душе. С частными кузнями покончено. Идти работать в мастерскую, что собрались строить за деревней, совсем близко к реке, ему не хотелось. Ведь в любой момент на нее могла рявкнуть разлившаяся вода, ее могло изувечить наводнение, которое здесь шутя называли «десятилеткой», даже если оно случалось чаще. «Какой же я мужчина, коли соглашусь делать то, во что не верю!» С такими мыслями Амброж ложился и вставал. Но бывало и по-иному. В нем оживал другой голос. Внешне проявляясь лишь безысходной подавленностью да воркотней на погоду, он требовал, настаивал: «Мне нужна женщина! Я еще не старик, чтобы обходиться без женщины!»

После отъезда Яны Амброж все чаще поддавался игре воображения. Он считал это естественным. Более того, пытался понять, думая при этом о Розе, нужна ли ему определенная женщина, или это может быть любая другая… Роза не переставала волновать его, но вскоре на высоком потолке спальни и в пламени горна стал, зыбко колеблясь, возникать иной образ.

Об этой женщине Амброж не думал. Она пришла сама и предложила себя. «Чего тут удивляться! Ведь я пялюсь на нее всякий раз, когда прихожу в лавку». «У тебя, Мария, все в руках горит». — «Да и ты, Амброж, ловко управляешься с хозяйством». — «Тебе все к лицу, Маня!» — «И ты еще мужик что надо, грех жаловаться!» — «Я одинок, Марженка!» — «Ты думаешь, Амброж, я не одинока?..»

Так она давеча и сказала. Он кивнул и сделал вид, будто понимает, что такое нудная обыденность супружеских страстей. У Кришпина, ее мужа, голова была всегда полна гешефтами, а теперь прибавилась еще и беготня по инстанциям да ответственный пост… Надо бы ей раньше, еще девчонкой, понять, куда лезет! Всему селу был известен суматошный нрав Кришпина, умеющего наповал сразить односельчан каким-нибудь непонятным нововведением, которое он подхватывал где-то далеко от Брудека. Начиная с одежды и кончая затеями. Когда все довольствовались велосипедами, он вдруг объявлялся на мотоцикле. Отец его, скототорговец, первым в долине завел себе ламповый радиоприемник. Сын уродился весь в отца и унаследовал его норов. Собственной жене урвал место продавщицы в лавке. Да, Мария такая баба, что стоит греха…

Не выходит у Амброжа из головы Мария. Его влечет ее грудь, распирающая платье и выглядывающая из глубокого выреза, когда она склоняется под прилавок за какой-нибудь мелочью. И еще его тянуло к ней, потому что она была женой Кришпина. Да-да! Поначалу Амброжа ужаснуло такое открытие, потом он махнул на это рукой. Эко дело! Чего доброго, затаит на Кришпина еще большее зло, если у него с Марией ничего не выйдет.

А тут вдруг Мария сама явилась в кузню. Встала в дверях, держа в руках топор. Амброж заметил ее, только когда повернулся, чтобы, зажав клещами раскаленный кусок железа, оттащить его от наковальни к кадке с водой.

— Вот, топор принесла! Мой к тебе никак не выберется… — начала она и, прежде чем Амброж успел удивиться, добавила куражась: