И много они могут рассказать такого, что нагоняет на слушателя жуть и страх. Но ничто не наводит большей жути и большего страха, как их рассказ о длинной руке закона, которая уже дотянулась до них вместе с локомотивом и уже распростерла свою длань на две тысячи миль в глубь Пустыни от пристани Атабаски. Но самой интересной считается у них все-таки повесть о Джиме Кенте и о Маретте, той удивительной маленькой богине Долины Молчаливых Призраков, в жилах которой текла старинная кровь первых поселенцев этого края. Эту-то повесть о тех днях, когда еще железная дорога не дотянулась до пристани Атабаски, мы и хотим предложить читателю.

Агент пограничной стражи Джемс Кент был убежден, что дни его сочтены. Он всецело верил доктору Кардигану, а Кардиган сказал ему, что ему осталось жить только часы, а может быть, даже и того меньше – минуты и секунды. Но в нем все-таки теплилась вера, что он еще протянет два или три дня, но никак не больше.

Когда доктор Кардиган сообщил ему, что конец уже близок, то он недоверчиво улыбнулся. Чтобы та пуля, которой угостил его две недели тому назад в грудь метис, могла задеть аорту, казалось ему просто невероятным. Но так как он обладал удивительной способностью доискиваться до мельчайших деталей каждого факта, то доктор поневоле должен был открыть ему, в чем дело.

После объяснения доктора необходимо было верить уже на основании одного только здравого смысла. Раз смерть была уже у порога, то и ему оставалось действовать решительно, пока еще не ослабели твердый ум и здравая память. Трагедия предстоящего не подавляла его. Тысячу раз в течение своей жизни он видел, как близко соприкасаются между собой трагедия и водевиль, а бывали и такие моменты, когда то и другое разделялись всего одним только мгновением. И много раз он видел на своем веку, как смех переходил в слезы, а слезы превращались в смех. Он всегда смотрел на жизнь как на шутку, в большей или меньшей степени весьма серьезную шутку, но все-таки как на шутку. Он был глубоко убежден, что жизнь как таковая – самая дешевая вещь на свете. Все же остальное имело свои строгие пределы, было в природе взвешено и оценено, как в аптеке.

Столько-то имелось суши и столько-то воды, столько-то гор и долин, столько-то квадратных футов, чтобы иметь возможность жить, и столько-то, чтобы быть похороненным. Все можно было измерить, занести в реестр, всему составить каталог, за исключением одной только жизни. А что касается жизни, то, по его мнению, были бы только подходящие условия, а одна пара могла бы заселить в короткий срок не только одну местность, но и весь мир. Следовательно, как легко может появиться жизнь, так легко она может и угаснуть. Отсюда – ничего нет легче, чем расстаться с жизнью, когда является необходимость.

Но отсюда вовсе не следовало, что Кент не любил жизнь. Ни один человек не любил ее так, как он. Для него она всегда была полна грез и вечного радостного ожидания впереди. Он был поклонником солнца, луны и звезд, лесов и гор; он подлинно любил бытие, боролся за него и в то же время всегда был готов отдать свою жизнь без ропота и в тот час, когда ее потребовала бы от него судьба.

Сидя в подушках, он менее всего походил на человека, совершившего преступление, в котором сознался окружающим.

Через окошко он мог видеть медленное течение великой Атабаски, несшей свои воды к Ледовитому океану. Солнце светило ярко, и он видел далекие густые заросли елей и кедров по ту ее сторону, холмистую поверхность и на горизонте – горы. И через это открытое окно до него доносились вместе с мягким ветерком сладкие запахи любимых лесов.

– Все то, что открывается теперь перед нашими глазами, – сказал он доктору Кардигану, – самое дорогое для меня. И когда со мной случится та миленькая неприятность, которую вы мне сулите, доктор, то я хотел бы уйти из этой жизни с глазами, устремленными вон туда.

И его койку придвинули поближе к окну.

Ближе всех к Кенту сидел Кардиган. Его лицо выражало еще большее недоверие, чем у других. Начальник Кента, инспектор Северо-восточной конной пограничной стражи Кедсти, был еще бледнее той девушки-стенографистки, которая дрожавшими пальцами быстро записывала каждое слово, которое произносилось присутствовавшими. Сержант О’Коннор точно онемел. Маленький гладколицый католический патер-миссионер, присутствия которого в качестве свидетеля потребовал Кент, сидел молча, сложив руки ладонями вместе. За исключением этой девушки-стенографистки, специально приглашенной сюда для записи показаний, все эти лица были близкими друзьями Кента. Он любил разговаривать с патером о странных и таинственных событиях в глухих лесах и на том Севере, который простирался далее за гранью этих лесов. Он любил О’Коннора с его красным лицом, рыжими волосами и большим сердцем; дружба их началась во время долгих совместных скитаний. Но совершенно необычным было для Кента волнение Кедсти. С самого момента своего появления в комнате он озадачил Кента.

Инспектор Кедсти был не совсем обычным человеком. Ему было шестьдесят лет; волосы у него были стального цвета, глаза холодные, почти совершенно бесцветные, и в них надо было бы долго искать, прежде чем найти, отблеск сострадания или страха. Нервы же у него были настолько крепки, что Кент ни разу не видел, чтобы этот человек был хоть слегка взволнован.

А теперь этот самый Кедсти был, видимо, встревожен больше всех остальных. Уже дважды он вытирал себе лоб платком. Казалось, что с него вдруг, как бы по волшебству, слетела та броня, которую до сих пор не могло пробить никакое оружие. Он перестал быть самим собой, тем страшилищем-инквизитором, каким знали его по службе. Он нервничал, и Кент видел, что он борется, чтобы вернуть себе самообладание.

– Да, я убил Джона Баркли, – твердо сказал Кент. – Тот человек, которого вы держите под арестом и готовы присудить к повешению, невиновен.

Инспектор Кедсти командовал отрядом пограничной стражи, который контролировал пространство в шестьсот двадцать тысяч квадратных миль в самых диких местах Северной Америки, простиравшихся за семидесятую параллель к северу на две тысячи миль и заходивших на три с половиной градуса за Полярный круг. Там, на этом громадном пространстве, бригада Кедсти наводила порядок, поддерживала законность, и именно там Кедсти выполнял свой долг так, как не мог бы это сделать на его месте никто другой во всем свете.

И он нагнулся над Кентом так низко, что их лица почти коснулись друг друга, и прошептал голосом настолько низким, что никто из присутствующих не мог его услышать:

– Кент, вы лжете!

– Нет, – ответил Кент, – это правда.

Кедсти откинулся назад и снова отер со лба пот.

– Я убил Баркли, – продолжал Кент, – и притом с заранее обдуманным намерением. Но почему именно я убил его, – этого я вам не скажу. Значит, была серьезная причина.

– Вы отказываетесь открыть мотивы убийства?

– Совершенно.

– Это ваше признание, которое вы делаете перед лицом смерти?

– Да. Доктор Кардиган сказал мне, что я скоро умру. Иначе бы я предоставил арестованного по подозрению человека его участи – повесили бы его, а не меня. Эта проклятая пуля погубила меня и спасла его.