Эсперанс встал, схватил Понти за руки и сказал:

— Ты сделаешь мне удовольствие и перестанешь говорить глупости. Ты живешь здесь и оставайся здесь. А идеи Крильона я берусь исправить со всем уважением и со всею дружбой, какие я обязан иметь к нему. Перестань думать о том, чтобы жить в домике предместья. Твоей ноги не будет там.

Понти, привыкший поступать по своей воле, с удивлением посмотрел на Эсперанса.

— Ты мне отказываешь? — сказал он.

— Я тебе запрещаю думать об этом.

Лицо Понти приняло такое странное выражение обманутого ожидания, что Эсперанс чуть не засмеялся, хотя однако для него необходимо бы оставаться серьезным.

— Позволь мне сказать, — прибавил Понти, взяв за руки своего друга, — мое перемещение в предместье было не только обязанностью относительно тебя…

— А что же еще?

— Занимаясь твоими делами, я трудился также и для своих.

— Расскажи мне, — сказал Эсперанс, смеясь.

— Я, кажется, влюблен, — прошептал Понти с лицом вместе и расстроенным и самонадеянным.

— О, мой бедный Понти! В кого?

— Это целая история. Я расскажу тебе ее когда-нибудь.

— Мы никогда не будем иметь лучшего случая. Мы одни под деревьями, под голубым небом. Воздух душист, птицы молчат, вода очаровательно аккомпанирует своим журчанием, говори.

— Друг мой, это индианка.

— Что? — вскричал Эсперанс. — Что ты говоришь?

— Это индианка… Видишь ли, мне кажется, будто это сон.

— Разве в Париже есть индианки?

— О, любезный друг! Она скрывается, она убежала оттуда.

— Откуда?

— С берегов Ганга.

— Отчего это?

— Наверняка не знаю, но полагаю, оттого что ее хотели принудить сгореть на могиле ее мужа.

— А! Она вдова?

— Кажется.

— Чья?

— Э, ты многого спрашиваешь у меня, я сам этого не знаю. Столько вопросов нельзя делать, когда влюблен.

— Извини меня, я не хотел тебя оскорбить. Итак, это скрывающаяся беглянка?

— Ты хочешь сказать, что это авантюристка, не правда ли?

— Совсем нет.

— Если б ты видел ее перья, бриллианты, жемчуг и индийский костюм!

— Воображаю все это. Но хороша ли она?

— Она немножко желта… но ведь она в этом не виновата; она немножко мала, но и я невысок. У нее черные глаза… О, какие глаза! и птичья лапка с ногтями!.. О чем ты думаешь?

— Я спрашиваю себя, каким образом ты мог встретить индианку на парижских улицах.

— Когда я тебе расскажу, ты придешь в восторг. Только со мной случается подобное счастье.

— И ты влюблен?

— Страстно; тем более, что индианка несвободна и у меня нет случая видеться с нею.

— Однако ты ее видел?

— Да, но случайно.

— Ты ей сказал, что ее любишь?

— О, сразу же.

— Как же она отвечала?

— В том-то и затруднение. Будучи индианкой, ты понимаешь, она по-французски не говорит.

— А ты не знаешь по-индийски. На каком же языке вы объясняетесь?

— Делаешь, что можешь; есть знаки, гримасы, движения; выдумываешь язык, каждый говорит по-своему; это очень мило.

— Это должно быть очаровательно, но не полно. Пантомима не может объяснять политических подробностей, спорных вопросов и фамильных обстоятельств. Как ее зовут?

— О! У нее очаровательное имя: Айюбани.

— Айюбани? Имя действительно восхитительное.

— Так что я хотел, — наивно продолжал Понти, — попросить у тебя домик в предместье. Я не могу бывать у Айюбани, за которой надзирают женщины и какой-то монгольский принц, ревнивый ягуар. Если он увидит меня у нее, он ее убьет.

— Бедная Айюбани! Но если он увидит ее у тебя, разве он не убьет ее точно так же? Объясни-ка мне это.

— Ты спрашиваешь меня о невероятных вещах! — вскричал Понти. — Ведь я тебе говорю, что мы с нею почти не может понимать друг друга; как же ты хочешь, чтобы мы пускались с нею в подобные точности? Я люблю ее — вот и все, и думаю, что она меня также любит. Хочешь, да или нет, помочь моей любви?

— Друг мой, ты не понимаешь моих намерений, — сказал Эсперанс, смеясь при виде раздражения Понти, — я горю желанием служить тебе, но не знаю каким образом. Обязанность друга наблюдать за своим другом; ты мне сейчас это объявил, и я в этом убежден. А если монгольский принц потребует от тебя отчета, что ты сделаешь?

— В твоем доме я сумею защитить себя и защитить Айюбани.

— Возьми же мой дом.

— Ну вот и прекрасно!

— И покажи мне эту индианку. Я никогда не видал индианок.

— Она никогда не снимает своего покрывала.

— Я полагаю, ты заставляешь ее снимать иногда, хоть бы, для того чтобы видеть ее черные глаза.

— Я знаю ее характер; если она узнает, что я показываю ее кому-нибудь, она способна не возвращаться более. Подожди немножко, дай мне ее приручить. После мы тебя представим.

— Как хочешь. Но прости меня, мне пришла пресмешная мысль.

— Скажи.

— Если вы оба используете пантомиму, каким же образом Айюбани могла объяснить тебе такие сложные обстоятельства, как эти: «Я вдова; меня хотели сжечь живую; я не хочу, чтобы кто-нибудь меня видел, а если вы покажете меня кому-нибудь, а оставлю вас навсегда. Впрочем, я отправлюсь, если вы хотите, в другой дом, с условием, чтобы монгольский принц, который ревнует меня, не узнал о моем поступке»? Признаюсь тебе, Понти, что эти объяснения трудно дать не говоря, и я со своей стороны не взялся бы сообщать их, ни понимать. В особенности слова «монгольский принц» никак нельзя передать жестами.

Понти пожал плечами.

— Индийский язык совсем не такой трудный, как думают, — отвечал он, — я понимаю много фраз; я должен даже сказать, что каждый раз, как представится затруднение, Айюбани находит слово, передающее ее мысль. Она очень умна и сочиняет выражения по своим потребностям.

— Это чудо, — прошептал Эсперанс.

— Притом, — перебил Понти, — дело идет совсем не о том; наши затруднения касаются меня, и если я их уничтожу…

— Это правда, друг мой. Ну, используй мой домик в предместье.

— И обещай мне не компрометировать меня какой-нибудь нескромностью. Ты очень нескромен, Эсперанс!

Молодой человек молча улыбнулся.

— Это недостаток, — сказал он, — но я исправлюсь.

— Ты не будешь стараться видеть Айюбани прежде, чем она даст позволение?