— Обещаю. Ты увидишься с нею завтра?

— Может быть… наверняка не знаю.

— Не мучься. Завтра я не буду в Париже.

— А!.. Ты охотишься?

— Да.

— Где?

— Право, не знаю. В Сен-Жермене, Фонтенебло, в Сенарском лесу.

— И уедешь рано?

— Очень рано.

— Когда так, ты дашь мне ключи от домика в предместье.

— Сейчас.

— Отправиться мне сегодня вечером приготовить там все?

— Как хочешь.

Эсперанс свистнул особенным образом. Его собаки тотчас прибежали, прыгая от радости, а за собаками лакей, которого этот сигнал особенно звал.

— Ключи от домика в предместье месье де Понти, — сказал он, — ступай, Понти, за этим человеком, и успеха!

— Ты лучший из друзей, — сказал Понти, обнимая Эсперанса. — Немножко нескромен, но я прощаю тебе.

— Благодарю.

— Увижусь я с тобой сегодня?

— Я уже буду в постели, когда ты воротишься.

— Не ночевать ли мне там?

— Как хочешь. Отныне этот домик твой.

Восхищенный Понти полетел как стрела.

Как только Эсперанс остался один, он думал несколько минут обо всем, что ему сказал Понти. Потом, когда настала ночь, он притворился, будто лег спать, по обыкновению.

В два часа утра он встал. В доме все спали. Он велел оседлать одну из своих лучших лошадей, выбрал хорошую короткую шпагу, взял охотничий карабин, деньги и тихо вышел.

Через несколько часов после отъезда Эсперанса две молодые женщины прогуливались в саду Замета. Это были Анриэтта и Элеонора.

Анриэтта два раза в неделю навещала свою ворожею, которую постоянные сношения сделали ее другом. Анриэтта выбирала утро, потому что было хорошее время года, сад Замета обширен и красив, утром все еще спят и это время удобнее вечера, так как тайна не годится для репутации молодой девушки. Притом так решил фамильный совет Антрагов, верховный судья каждого поступка Анриэтты. С тех пор как дело шло о короне, этой невинной молодой особе позволяли выходить по утрам.

Но у Анриэтты эти два визита имели двойную цель, король писал к ней два раза в неделю и ла Варенн приносил его письма в восемь часов утра к Замету, для того чтобы в том многолюдном квартале, где жили Антраги, слишком известная личность ла Варенна не была примечена.

Итак, Анриэтта и Элеонора прогуливались в саду Замета в ожидании письма короля. Предмет их разговора не изменялся: они всегда разговаривали о Габриэль, об успехах королевской нежности, о поступках Эсперанса.

Элеонора, побуждаемая событиями, придала всей этой интриге быстрый ход. В этом кругу ожесточенных врагов фаворитки предсказывали ту самую минуту, когда маркиза падет. Проницательный ум Анриэтты помогал хитрости Элеоноры; обе женщины очень скоро отгадали все, что бедный Эсперанс скрывал с таким старанием. И хотя они только предполагали, этих предположений было достаточно, для того чтобы приготовить все основания нападения на Эсперанса врасплох. Вспоминая первый значительный поступок Габриэль, ее приезд в Шатле, чтобы освободить Эсперанса, Анриэтта, которая, впрочем, видела Габриэль с молодым человеком в Безоне, сказала себе, что женщина в высоком и щекотливом положении маркизы не поехала бы сама освобождать пленника, если б не принимала в этом пленнике участия, которое было выше всех светских условий.

И она была права. С той минуты, освободившись сверх того от всяких опасений после смерти ла Раме, Анриэтта наблюдала за Габриэль, и в ее улыбке, в тоне ее голоса, признаках ничего не значащих для всякой другой, кроме женщины ревнивой, она прочла то же участие и еще более горячее, которое связывало маркизу де Монсо с Эсперансом. Правда, что кроме этих улыбок ничто не доказывало их сношений, но следует ли останавливаться, когда подозреваешь? И разве пренебрегают даже ничтожными доказательствами, когда решаются придумать в случае надобности всевозможные доказательства?

Охоты Эсперанса, его поездки были подстерегаемы. Элеонора присоединила свои наблюдения к наблюдениям Анриэтты. Эсперанс думал, что поступает гнусно, привлекая внимание на свой домик в предместье. Но в один день или, лучше сказать, в один вечер смелость Элеоноры расстроила его соображения. Итальянка приметила из донесений своих агентов, так же как и своими собственными глазами, что эти женщины находили друг на друга, несмотря на различные экипажи, на разнообразные костюмы и на разные часы свидания. Элеонора, говорим мы, поставила Кончино на углу улицы предместья. Итальянец, притворившись пьяным, отдернул мантилью, в которую закутывалась одна из этих таинственных дам, она закричала, убежала, позвала на помощь, но Кончино ретировался, узнав Грациенну, преданную служанку Габриэль.

Какое открытие! Нечего было сомневаться, что любовь Эсперанса не могла быть обращена к такому низкому предмету. Выберет ли он, самый красивый, самый богатый, самый изысканный из придворных, служанку, чуть не мельничиху! Невозможно. Стало быть, Грациенна привозила письма, или назначала свидания молодому человеку от имени своей госпожи.

Это предположение, как ни было оно правдоподобно, не было принято Элеонорой, которая знала от самого Эсперанса его намерение остаться верным венецианке, которую он любил. Но Эсперанс мог солгать. Он не был так неблагоразумен, чтобы позволить приносить к нему письма женщине, Грациенне, которую так легко было ограбить. Нет, Грациенна бывала в домике предместья не как посланница с записками, которые можно было отнять, она бывала у Эсперанса, для того чтобы заставить думать, что молодой человек принимал женщин и имел любовные интриги. Габриэль, ревнуя к своему любовнику, не позволяла ему других призраков, кроме Грациенны. Эсперанс, для того чтобы успокоить свою любовницу, ничего не требовал более, и деликатность этих двух совершенных созданий становилась самым сильным доказательством, которое их враги могли представить против них.

Как только Элеонора нашла ключ к этим соображениям, ее труд сделался легче. Напрасно люди менее искусные стали бы уверять, что Грациенна была довольно приятна, для того чтобы нравиться часа на два молодому человеку; напрасно стали бы ссылаться на то, что Генрих Четвертый, король, очень любил мельничих, садовниц и миловидных женщин всех сословий: Элеонора знала Эсперанса и не могла ошибиться в его вкусах. Эсперанс должен был любить принцесс, герцогинь и королев. Он, может быть, довольствовался бы маркизой, но уж никак не ниже. Невероятно, чтобы Грациенна пользовалась его расположением. Стало быть, оставалось только отыскать тот решительный час, которого не может избегнуть ни один влюбленный и около которого он кружится самым роковым образом, как бабочки около притягивающего их пламени.

Сторонники политического брака короля с отчаянием видели, как развивалась его любовь к Габриэль. Во главе этих заговорщиков, хотя отдалившись от всякой пошлой интриги, Сюлли не переставал повторять, что маркиза была для Генриха самым опасным из всех обольщений. В самом деде, говорил умный гугенот, короля можно захватить только сердцем. У него слишком много ума, слишком много здравого смысла, слишком много рассудительного эгоизма, для того чтобы не угадать корыстолюбивых расчетов, более или менее прикрытых хитростью любовницы. Но против истинного бескорыстия, против искренней горести, против честной привязанности он бессилен, он подчиняется очарованию, он любит домашнее спокойствие, целомудренную ровность характера доброй женщины. Габриэль, которая не хочет ничего и не требует ничего, которая всегда смеется и никогда не ссорится, эта ужасная совершеннейшая женщина всегда мешает королю жениться. Если только, прибавлял он с гневом, она не заставит его, против своей воли, сделать ее французской королевой.