Акамант вернулся из Эпидавра, но одну из трех ночей проводил в роще, потому что жрецы еще не получили знамения о его исцелении. Пребывание в святилище успокоило его, тамошний уклад сделал мальчика слегка похожим на жреца. Свое время дома он в основном проводил с одним из дворцовых ремесленников, делая лиру; ему было сказано изготовить инструмент для приношения Аполлону. Но когда старший брат мог взять его с собой, Акамант тенью следовал за ним. Я видел, что Федре не нравится, когда они ускользают куда-нибудь вдвоем. Но что я мог сказать мальчику? «Ипполит на четыре года старше тебя… На годы, отданные мной амазонке, пока твоя мать, дочь Миноса, наследница тысячелетнего царства, ожидала на Крите, когда я смогу уделить ей немного времени»? В своем возрасте он уже мог и сам понять это.

Однажды я сказал Акаманту:

– Тебе следовало бы проводить побольше времени с матерью. Ради тебя она рискнула своим здоровьем в осеннюю непогоду.

Он словно бы съежился, а потом ответил вполне ровным тоном:

– Владыка, я ей безразличен, теперь она знает, что со мной все в порядке.

На миг мне даже показалось, что я говорю со взрослым мужем, привыкшим полагаться на собственное суждение. Однако следует признать, что, когда Акамант исчезал с глаз, Федра никогда не просила отыскать сына.

Следуя приличиям, а не преднамеренно, я не стал брать с собой наложницу, пора было восстановить наш брак. Но к ночи с Федрой всегда что-нибудь приключалось: головная боль, обморок, плохой знак или же мешала луна. Время же, когда я захотел бы выставить служанок из комнаты и самому разобраться с ней, давно миновало. Но до этого года она никогда не обнаруживала нежелания. Мне еще не исполнилось пятидесяти, и ни одна женщина не могла сказать, что я разочаровал ее, однако теперь в голову начала приходить мысль: «Неужели я старею?»

Осенний туман размягчал мою душу; снедаемый беспокойством, я сидел дома и из-за дождя даже не выезжал на охоту. Я уже решил вернуться в Афины, оставив в Трезене Федру, но в тот же вечер среди моих скромных банщиц объявилась хорошенькая девица, взятая на войне кем-то из недавно почивших знатных родичей. Было очевидно, что слезы ее не станут смущать его тень. Она сказала, что царь Питфей пересмотрел ее обязанности и послал прислуживать мне. Деда я видел с утра; он едва отличал ночь от дня. Сей застенчивый дар послал мне мой сын.

Хороший парень, подумал я, и умеет позаботиться обо мне. Я оставил себе девицу, потешившую меня, тем не менее ощутив укол своей гордости: выходило, что люди уже говорят о том, что я сплю один. Подобно ему самому, я смолчал, полагая благодарность в таком случае неприличной. Кроме того, теперь мы разговаривали немного. Задумчивость, которую я подметил при первой встрече, не исчезла, напротив, она лишь увеличилась. Он более не грезил наяву – что-то складывалось не так. Парень тосковал, я бы сказал, что он заболел, если бы не видел, как он лазит по камням, словно горный лев. Теперь он почти все время был замкнут и мрачен – как в тот день, когда я обнаружил его на Скале возле святилища. Ипполит худел, по утрам едва мог раскрыть глаза; днями же бродил невесть где. Я слышал, как его ищут, и заметил, что он пренебрегает нуждами царства, назначает встречи и забывает о них. Я нередко видел со стен его колесницу на эпидаврской дороге, гнавшую словно на состязаниях. Возвращался он с головы до ног забрызганный грязью, погруженный в глубокую думу, которая едва позволяла ему приветствовать меня улыбкой. Случалось, он уходил и пешком; я замечал его светлые волосы на тропе, уводящей к дубраве Зевса и за нею. Умом я провожал его и за скалу с оком. Чего искал Ипполит, какого знамения? Найдет ли он там больший привет, чем я?

Однажды его медлительный слуга явился ко мне и неловко спросил, не видел ли я сына, – царица, мол, прислала ему записку. Наверно, он был прост, а может быть, и менее прост, чем это казалось.

В послании говорилось: «Тесей скучает без тебя; ты забываешь, что он твой гость. Я не говорю уже о себе. Ты обижаешь его. Чего ты боишься?»

Я обещал слуге передать письмо, а сам направился в ее комнату. Оставшись с ней вдвоем, я спросил:

– Что это? Чего ты хочешь от Ипполита? Чего стоит твое обещание?

Закончил я спокойнее, чем начинал, потому что заметил, как ей плохо. Федра откинулась назад, сжимая пальцами горло. Недавно она надышалась паров, но все отказывалась поехать в Эпидавр.

– Ладно, успокойся, – сказал я. – Вина на мне. Следовало бы знать, что вы с ним не договоритесь. Причины мы оба знаем, а стало быть, незачем и ворошить прошлое. Былого не вернуть, но все давно миновало, она мертва много лет. Ты явилась сюда, чтобы посмотреть, как здоровье Акаманта; теперь ты знаешь, что с ним все в порядке. Старик может умереть в любой день, и мне не нужны неприятности в доме сына, пока он будет принимать наследство. Через два дня я возвращаюсь в Афины. Ты поедешь со мной.

Она поглядела на меня недолго, а потом начала хохотать, поначалу негромкий смех скоро превратился в отчаянные, с повизгиванием конвульсии. Я позвал ее женщин и ушел. Еще до свадьбы я знал эту гнилую породу, издревле склонную к излишествам. Но приходилось думать о нуждах царства.

Как всегда, Ипполит где-то бродил. Он явился домой лишь в сумерках, усталый, словно полевой работник; на одежде его лес оставил свои зеленые и бурые следы. Он приветствовал меня с любезностью, не вязавшейся с невниманием; все же, памятуя о том, что он терпел ради меня нападки мачехи, я без гнева сказал ему о решении уехать домой.

Он начал что-то говорить, потом осекся и умолк и, встав на колено, приложил мою руку ко лбу. И надолго замер так, мне даже пришлось сказать, чтобы он поднимался. Вставал он долго, и глаза оказались намокшими. А потом стоял так, тяжело вздыхая, пока из глаз его катились тяжелые слезы. Наконец он пробормотал:

– Прости, отец. Не знаю, что и… Жаль, что ты уезжаешь. – Затем задушенным голосом буркнул: – Прости меня, – и заторопился вперед.

Обернувшись, я увидел, что юный Акамант, так и липший к брату (хотя старший в последнее время стремился избавиться от него, чтобы побыть одному), с ужасом посмотрел на Ипполита и бросился в противоположную сторону. Малыш слишком ценил его, чтобы видеть столь немужественное поведение.

День миновал, а за ним ночь и следующее утро. Не помню, чем я занимал время, все забылось с тех пор. Но незадолго до полудня я направился на конюшню, чтобы проверить состояние лошадей перед долгой дорогой. Дождь прекратился, но серые облака затягивали небо, и ветер приносил с моря его влажную соль.

Вдруг я услышал тонкий женский вопль. Он просто пронзил мою голову, я и не заметил, как началась головная боль. Вопль сделался прерывистым, словно трясло саму женщину, и я подумал: «Наверно, муж колотит ее». А потом раздалось оглушительное:

– А-а! Насилуют! Насилуют!

Голос этот я знал. Глаза возницы обратились ко мне, и в едином порыве мы рванулись вперед.

Он отвязал двух лошадей, и мы вспрыгнули на их спины. Крики доносились из посвященной Матери Део оливковой рощи, что за амбарами; на тамошнем маленьком алтаре моя мать весной обычно совершала жертвоприношение, чтобы на деревья снизошло благословение. Доскакав до священной земли, мы спешились на ее границе и побежали.