Тихий воровской голос все говорил:

– Я едва не умер тогда и возненавидел Ипполита из-за тех слов, которые он говорил ей. Но потом он сказал мне: «Я не должен был сердиться, ведь она доверилась мне». Ипполит пришел ко мне на следующий день, когда мне было так плохо, и сказал, что жалеет о случившемся. «Не бойся, Акамант. Отец не узнает об этом, и никто на земле. Я мог бы поклясться тебе, но уже принес более крепкую клятву. Я дал перед нею обет Асклепию, связывающий человека до самой смерти».

У меня не было сил просто сказать ему: «Хватит».

Она представилась мне, эта женщина. В синяках, как рабыня, с низменным ужасом на лице, лживая, словно невольница. Если бы она говорила правду, то могла бы укусить Ипполита или расцарапать ему лицо. Разорванная туника и вырванный клок волос… она же тянула его к себе, а не отталкивала. И синяки на ее плечах и горле оставила не похоть, а ярость льва, которого со всех сторон окружила решетка. Она закричала, когда, забыв про свою силу, он отбросил ее. И я… Как мог я не понять этого?

– Он сказал мне, – голос мальчика становился громче, – поедем вместе, будем гостями Аполлона. Всякое зло – это болезнь, и музыка бога лечит ее. В Эпидавре все наладится.

Я встал. Голова шла кругом, ноги дрожали. От вида маслянистой равнины, в которую превратилось море, меня мутило хуже, чем от шторма.

– Отец, это правда! Клянусь тебе! Клянусь, если я лгу, пусть сразит меня Аполлон своею стрелою! Это правда, отец! Поспеши и останови землетрясение!

Ужас наползал на меня, и я вскричал:

– Я не бог!

Но темные глаза Акаманта впивались в мои, и казалось, ими смотрел не он, а кто-то выше его. Акамант бросил вызов смерти, принес в жертву свой страх, и святость еще не отлетела от него. Бог из его тела взывал к богу внутри меня, но некому было ответить на зов, и хворь наползала на землю.

Я сказал:

– Оставайся на месте. Я отправлюсь за Ипполитом и отыщу его.

Сбежав по поросшему сливами склону, я окликнул людей, направившихся следом за мной с мрачными от испуга лицами. Бросив взгляд назад, я увидел, что старый борец возвращается к мальчику. Тот уже спокойно сидел. Не знаю, какие путы разорвались тогда внутри его, но с того дня припадки сделались легкими и короткими, а теперь, когда он стал мужем, и вовсе прошли.

Лошадей собрали внизу на поле, чтобы они не разбежались, когда земля задрожит. Животные ржали и становились на дыбы; я выбрал самую спокойную пару и крикнул, чтобы мне подали колесницу для состязания. С детских лет я впервые возвысил голос перед землетрясением.

Погоняя животных к берегу, я не ощущал ни страха, ни трепета – нечто непонятное, подобное лихорадке. Кони почуяли мое состояние, они неслись не требуя кнута, словно бы стремясь убежать от оказавшегося позади человека. Я тоже.

«У меня есть время, еще есть время, – думал я. – Он уехал… но давно ли? Что можно сделать за это время? Натянуть струны на лиру и настроить их? Выйти на веслах из гавани в море? Обогнуть несколько поворотов дороги?» А потом подумал: «Скоро ли?»

Одолевая покрытую грязью равнину, я думал о том, что девицу он прислал мне затем, чтобы, ссорясь с Федрой, я не узнал правды. Ипполит боялся за меня и за брата; о том, что опасность грозит ему самому, он догадался чересчур поздно. Просто потому, что по природе своей не склонен был думать об этом.

Дорога вновь пошла в гору, и я заметил его колесницу между двумя кипарисовыми рощами. Кони Ипполита замедлили ход. Он заметил меня, подумал я, он ждет, все в порядке. Я махнул, чтобы привлечь его внимание. Но Ипполит просто дал коням передохнуть и вновь погнал их вперед. Сын запряг всех трех, ведь он уезжал навсегда. Я сразу же заметил тревогу животных, и в следующее мгновение колесница исчезла из виду.

Дорога оказалась хорошей, дождя не было уже три дня. Я нахлестывал лошадей, но вокруг что-то уже переменилось. Животные не ощущали этого на поле, но сейчас… они упирались, метались… одна с визгом встала на дыбы. Я мог только удерживать их. И, натягивая поводья, увидел над гривами открывшийся внизу залив. Вода в нем начала отступать. Прямо на моих глазах волны поползли назад в море, обнажая скрытое от человека дно со всеми водорослями и гнилыми днищами лодок. Вода уходила все дальше, словно исчезая в огромной жадной пасти.

Что знали лошади, понял и я. Колесница повернула; трехголовым зверем, исполненным единого страха, мы свернули с дороги и бросились вверх по чьим-то угодьям, оставляя борозды на только что засеянном поле, плюхая через заполненные водой канавы, ломая молодые лозы. Услышав шум, селянин вместе с женой и детьми с криками выбежали из дома. Бог помог им, послав меня в качестве благословенного вестника. Кому ведомы пути бессмертных?

Виноградник остался позади, и кони увлекли колесницу в невозделанные земли; колесница подпрыгивала на камнях и упавших ветвях. Я обмотался поводьями на один оборот, опасаясь упасть. Как только кусты замедлили бег коней, я соскочил на землю, не избежав падения и ушибов, и сразу вскочил, отряхивая с себя землю, содрогаясь от одного прикосновения к ней. Животные в стойлах мычали и блеяли. Отчаянно кричал козел, вытаращив дикие глаза. И тут земля содрогнулась.

Земля забилась и задрожала; загрохотали камни – это разрушился дом. Жена земледельца закричала хриплым от ужаса голосом, ее муж откликнулся с поля. Дети заревели, залаяли псы. Дурнота оставила мою голову и живот.

«Кончилось, – подумал я, – но откуда же тогда этот страх?»

Заяц метнулся мимо меня, едва не коснувшись ноги, и огромными прыжками понесся к верхушке холма. Тогда я увидел, что вода возвращается.

Бухта вновь наполнялась – не с той лукавой неспешностью, с которой отступала вода, – по ней бежала огромная волна, облизывавшая оба берега. Она прошла над Псифийским молом и, словно детские игрушки, сорвала привязанные к нему лодки. Соленое море добежало до самой дороги, перехлестнуло ее, выплеснулось на возделанную землю и выдохлось, а потом отступило в свои пределы. Настала мертвая тишина, но, прежде чем вновь послышались крики, я услышал на севере у дороги отчаянное конское ржание, с которым сливался рев быка.

Я не спрашивал, что это. Это ревел мой рок.

И тут, покрывая шум боевым кличем выехавшего на битву царя, прозвенел голос, который я узнал бы среди тысячи. И оборвался внезапно. Дико заржали кони, захлебнулись и вновь заржали. С ужасом откликнулась моя собственная пара, бившаяся в постромках возле опрокинутой колесницы.

Я бросился к ним, потянул запутавшийся узел и кликнул на помощь, но селяне копошились в своих руинах; когда рядом ступает бог, не слышен голос царя. Пришлось обрезать кинжалом упряжь на охромевшей лошади и связать поводья. Коню хватит сил довезти меня.

Прежнюю дорогу трудно было узнать. Теперь ее покрывали ил, мусор и груды камней, перерезали канавы с водой. Конь перешел на шаг, он скользил, оступался, спотыкался, и я не смел подгонять его. Несколько лет назад я еще мог бы бежать быстрее.