Дядя Володя, конечно, запретил учителям и воспитателям трепать языками, — но что такое запрет нашего смешного директора! Учителя и воспитатели ощущали себя в центре событий. По крайней мере весьма значительными персонажами происходящего и, естественно, не могли удержаться от своих комментариев и домыслов, когда к ним подобострастно обращались сановитые родители и другие важные персоны. Они охотно выбалтывали то, что отрывочно слышали от детей или то, что рождалось в процессе муссирования слухов в учительской. Вот уж бы никогда не подумал, что слухи могут возникать, распространяться и менять полярность с такой быстротой! Если, скажем, в одном конце лужайки хладнокровно рассуждали о том, что жизнь Папы и Мамы в настоящий момент висит на волоске, то на другом ее конце авторитетно утверждали, что Папа и сын сообща разыгрывают какую то новую комбинацию, и вся эта кутерьма необходима лишь как дымовая завеса.

Странно, за эти несколько часов мне даже показалось, что обстановка начала умиротворяться. Все как то пообвыклись, и ситуация уже не выглядела такой опасной. В какой то момент даже возникло впечатление, что все уже благополучно закончилось, но только об этом пока что не сообщают. По крайней мере все знали, что Папа регулярно перезванивается с Петрушкой, который выглядел таким уверенным и доступным и даже шутил с высокопоставленными родителями. Кое кто из родителей, глядя на кривляющегося Петрушку, также впал в дурацкий тон и юмористически замечал, что это все ничего, что, дескать, приближенным к Папиной семье давно известно о забавном соперничестве между отцом и сыном и это своего рода семейный кюнштук. Конфликт де и раньше не стоил выеденного яйца, а теперь, мол, будет разрешен самым непосредственным образом. А именно, Косточке «отдадут» предмет его желаний — изумрудноглазую девушку, и мы все еще посмеемся этой милой драме подросткового возраста.

Однако, когда время стало близиться к вечеру, среди публики с такой же скоростью начали распространяться зловещие настроения.

Солнце из золотого сделалось алым, а затем густо малиновым и, перекатываясь по дальним холмам, довольно быстро сползло за горизонт. Родители снова заметались. Многие из них приехали совсем недавно и притом, еще в столице прослышав о намерении Папы пойти навстречу общему детскому пожеланию и отправить детей в Москву, все таки привезли своих чад в Деревню. То ли они страшились пойти наперекор намерению Папы, то ли до последнего момента не верили, что дело дойдет до этой сумасшедшей отправки.

Александра отвели в Пансион на ужин. Родители, в том числе и мы с Наташей, сунулись было в Пансион, но наткнулись на охрану, выставленную там без всякого предупреждения. Вернулись Парфен и Ерема. Их громадные сверкающие фургоны припарковались прямо перед Пансионом. Говорили, что именно они будут завтра сопровождать автобус с ребятишками в Москву. Петрушка, впрочем, это отрицал. Он вообще убеждал нас, что никакой отправки не потребуется и все закончится гораздо раньше. Но кто то уверял, что заметил на заднем дворе Пансиона автобус и что отправка, возможно, состоится уже ночью.

Потом окна в Пансионе стали одно за другим гаснуть. Стало быть, ребятишек укладывали спать. Это отчасти нас успокоило. Мы еще какое то время бродили в сгустившихся вечерних сумерках по саду, натыкаясь будто слепые на деревья и друг на друга. Хлопали комаров, кусавших руки и шею.

До определенной поры нас успокоило то, что Парфен и Ерема, а также Петрушка, усевшись в свои громадные фургоны, отъехали к Папиному флигелю. А еще через некоторое время Петрушка вообще укатил в Москву. Люди кое как стали разбредаться на ночлег. Только вдовы остались дежурить.

Я тоже побрел по направлению к своему изолятору. Мой путь лежал мимо «охотничьего домика» Папы. Проходя по темной садовой аллее, я вдруг встрепенулся и прислушался. Словно легкий ветерок коснулся моей щеки или я ощутил какой то прозрачный аромат. Но это был не звук и не аромат, — это было разве что движение какого то неуловимого эфира, уловимое лишь шестым чувством. Я уже знал, что это была она! Я прищурился и с расстояния полусотни шагов сквозь переплетения ветвей разглядел на открытой террасе «охотничьего домика» Альгу. Она находилась в странной компании братьев разбойников.

Тихий шелест листвы не позволял расслышать их разговора, а подойти ближе я не мог — меня бы сразу заметили. Вокруг было полным полном охранников, да и Парфен с Еремой обладали, наверное, чутьем и слухом матерых волков. Я не знал и не хотел знать, о чем они говорили. Может быть, они обсуждали, как десантировать Альгу на крышу Концерна с парашютом?.. Ее лицо светлело в вечернем сумраке, словно нежная камея.

Я развернулся и тихо пошел прочь.

Честно говоря, шатаясь от усталости, я уже мало что соображал. В то же время меня мучило странное ощущение — не то переполняла горечь, как будто я хотел и не имел возможности прикоснуться к чему то дорогому, не то досада и злость на самого себя.

Неожиданно я переменил направление и двинулся к дальнему флигелю, в котором проживал дядя Володя. У него горел свет. Он был у себя. Я начал стучать, но он, по обыкновению, довольно долго не отпирал, хотя, судя по всему, еще спать не ложился. Мое раздражение только возросло. Когда он, наконец, открыл, я решительно шагнул в дверь, но в комнату все таки не стал вламываться, а уселся на диван на веранде.

— Уж нет ли у тебя гостей? — с полуусмешкой проворчал я, глядя на его странно взъерошенный, какой то растерянный вид и кивком головы показал в сторону комнаты. — Может, я не вовремя, а?

— Ну что ты, Серж! — пробормотал он. — Какие же у меня могут быть гости?

— Мало ли какие…

Но он уже пришел в себя от моего вторжения и со своей всегдашней хлопотливостью засуетился вокруг меня.

— Как хорошо, — радостно приговаривал он. — Как я рад, что ты наконец заглянул ко мне.

— Оставь, Володенька! Не хочу я ничего! — поморщился я, глядя на его суетню с чашками и блюдцами. Непременно ему нужно было поить гостя чаем, звенеть ложкой в стакане, грызть свои баранки…

— Как ты себя чувствуешь? — беспокойно спросил он, все таки всовывая мне в руки стакан с горячим чаем и заботливо подкладывая мне под спину подушку.

Но мне было не до его беспокойства и заботы.

— Ах, отстань от меня, пожалуйста!

Так я изливал на него, на беззащитного, все накопившееся раздражение, а он терпеливо все сносил.

Затем мы в который раз поделились друг с другом слухами и домыслами, роящимися вокруг ситуации с захватом, и вообще обсудили всю историю. По последним сведениям, исходившим, якобы, от Петрушки, который «по секрету» рассказал об этом кому то из наших, Папа и Мама были до такой степени напуганы происходящим, что Папа даже не решался вылезать из лимузина и держал Маму постоянно при себе. Он считал, что в этом случае у Косточки, может быть, не достанет решимости привести в исполнения свои угрозы. Он полагал, что удар направлен персонально на него и бессознательно прикрывался Мамой. К тому же Папа и Мама, не на шутку запаниковав, обращались к Косточке с самыми унизительными мольбами, всячески пытаясь разжалобить мальчика, пробудить в нем естественные сыновьи чувства. Якобы даже взывали с весьма патетическими восклицаниями: «Сыночек! Родной! Мы же твои папа и мама! Неужели ты поднимешь на нас руку?!» — или вроде того. Отдельные, однако, признаки вселяли некоторую надежду, что мальчик, может быть, начал приходить в себя и смягчался. На это, в частности, указывали затянувшиеся переговоры.