quais de granit…» и неучет — e в «La mer se ferme enfin… Le monde recule…» (в одном и том же стихотворении «Un ciel lourd que la nuit…»).

Впрочем, французские стихи русских поэтов, конечно, заслуживают отдельного изучения. Особенно это относится к попыткам писать по-французски силлабо-тонические стихи. Таковы, например, французские переводы Цветаевой из Пушкина и автоперевод ее «Молодца»[417]. Приведем здесь лишь малоизвестный пример: начало стихотворения Б. Божнева «Introduction à l’ Agrume», 1935, издано в 1940[418]. Это силлабо-тонический ямб, в котором — e то учитываются, то не учитываются (как в цитированной строке из «Маскарада»):

Les mains vainqueurs sans redoutables armes,

Les arm[es] vaincu[es] sans redoutables mains…

Le calme amer aux majestues[es] alarmes…

Le lent déroulement de parchemin…

La guerr[e] tranquille et apaisant[e] sans paix,

La paix servile infiniment mortelle…

L’ écho sanglant de l’ or des melopé[es]…

La mort sans mort, et tout de mêm[e] c’est elle…

Французский ямб Божнева сложен явно по русскому образцу; но интересно, что по-русски, в свою очередь, он писал бесцезурным 6-стопным ямбом по новофранцузскому образцу: можно говорить о любопытной конвергенции. М. Цветаева в своем французском «Молодце» преобразовывала французский силлабический 7- и 5-сложник в почти правильный хорей; а в своем русском «Молодце» она, наоборот, расшатывала русский хорей сильными сдвигами ударений, приближая его к силлабике: здесь конвергенция двух систем стихосложений еще очевиднее. Это интересный материал для будущих исследований.

12

В заключение — несколько разрозненных попутных наблюдений.

Рифма может служить свидетельством о произношении иностранного слова: Языков рифмует κατ’ ἐξοχήν — Камен, из чего мы убеждаемся, что греческое слово в Дерпте произносилось с немецким этацизмом «кат экзохен», а не с семинарским итацизмом «кат эксохин».

Затрудняемся объяснить одну особенность рифмовки Мятлева: в слове Петергоф он как бы подразумевает на конце не ф, а в, и рифмует Петергофу — Курдюкову и Петергофа — нездорова.

Любопытное свидетельство зависимости произношения от написания слова: имя известного философа в более точной транскрипции Нитче рифмуется у Белого (в «Первом свидании») с прытче и едва ли не предполагает двузвучного чтения Нит-че; тогда как в несравненно более популярном написании Ницше оно дает у Бродского (в «Двух часах в резервуаре») рифмы нише и крыше.

У Бродского заглавие стихотворения латинскими буквами — «Fin de siècle» — видимо, предполагает французское произношение; в контрасте с этим ожиданием далее в тексте мы встречаем рифмы на вульгарное произношение графин — раввин — эра по кличке Фин-/де-сьекль.

Французское произношение пеизаж (без слияния в дифтонг) любопытным образом сохранилось у Н. Ушакова («Карабаш»): «Как древний пеизаж знаком: Село башкирское вдоль пашен…» В XIX веке слово это ощущалось прозаизмом и в стихи попадало редко; впрочем, у Мятлева читаем (без курсива, как обруселое слово): «…Всей Швейцарьи! Кель вояж! Ну, сказать, уж пеизаж!»

Есть французская песенка про рыцаря Маржолэна; молодой С. П. Бобров взял это имя одним из своих псевдонимов, но в транскрипции Мар-Іолэнъ. А. А. Сидоров приветствовал его акростихом, но, не решаясь написать в 4‐й строке ни бобровского І, ни обычного ж, позволил себе замечательный макаронизм на буквенном уровне:

Мой милый друг, тебя узнал я сразу:

Алмазности не утаишь небес —

Рождающий смертельную заразу

Jean-Nicolas-Arthur Rimbaud воскрес.

О, это ты, мой добрый друг запевший,

Ласкательное я узнал перо —

Эрот, луну стыдливую раздевший, —

Не ты ли, мой поэт, больной Пьеро?

(За текст этого неизданного стихотворения приношу глубокую признательность К. Ю. Постоутенко.)

Звук, соответствующий английскому w, несомненно, входил в «фонетику интеллигентского языка»: была шутка, которую мне приходилось слышать от людей 1890‐х годов рождения и читать в романе Абрамович-Блэка: «английский тост» — «Уыпьем уодки!»; ср. у Блока в ямбе: «А муж твой носит томик Уайльда…» Памятны долгие колебания: как передавать английское w, писать ли Варвик, Уорвик, Уоруик или Уорик? Решено было, как известно, писать у, а подразумевать неслоговое w: в последних изданиях мы читаем «У. Шекспир». Вряд ли надежда на это «подразумевание» сбывается: у воспринимается как слоговое. Даже у такого рафинированного поэта, как Бродский, мы читаем в сонетах к Марии Стюарт: «Красавица, которую я позже Любил сильней, чем Босуэла — ты…» Ср. у Д. Самойлова в «Похитителе славы»: «Закурил привычный „Кент“ — Начинался у-ик-энд». Анненский еще произносил: «С звуками кэк-уока, Ожидая мокка…» — Белый уже пишет: «Плясал безумный кэк-у-ок, Под потолок кидая ноги…», а Заболоцкий: «С лешачихами покойник Стройно пляшет кек-у-ок». Вяч. Иванов еще произносил: «Вскричал принц Уэльский: C’est unique!» (из неизданного либретто «Любовь-мираж») — Брюсов уже пишет: «Не вброшены ль в былое все мы Иль в твой волшебный мир, У-эльс?..» Пастернак в «Зареве» произносит в один слог: «…Писали б с позволенья вашего И мы, как Хемингуэй и Пристли», — Евтушенко в стихотворении о встрече с Хемингуэем твердо предполагает двусложие Хемингу-эй. У Маяковского в «Юбилейном» строки «Выплывают / Red и White Star’ы / с ворохом / разнообразных виз» находятся в большом контексте вольного хорея, поэтому вероятнее всего, что предполагается произношение Выплывают «Ред и У-айт Стары», — хотя, конечно, в стихе Маяковского возможно и нарушение этого ожидаемого ритма.

Для другого специфически английского звука мы нашли лишь две русские рифмовки, обе — ориентированные не на произношение, а на написание английского слова: у Цветаевой в «Червонном валете»:

По-английскому-то money,

А по-нашему — казна.

Мой король — один на троне,

И жена ему нужна… —

и у Маяковского в «Бродвее»: «Скрежещет механика, звон и гам, А люди — немые в звоне. И лишь замедляют жевать чуингвам, Чтоб бросить: „мек моней“». Любопытно, что один и тот же звук в слове gum Маяковский слышит как а, а в слове money — как о. Этот гипноз английского графического о сказывается даже у А. Штейнберга, который, в отличие от Цветаевой и Маяковского, знал английский по-настоящему: он рифмует — «И тени, что слетелись к изголовью… — Глухие просьбы, шепот клятв: I love you».

Черта идиолекта Пастернака — дифтонгизация некоторых стыковых гласных внутри строки: «И чуб касался чудной челки, И губы — фиалок»; «Июльской ночью слободы Чудно белокуры»; «Пролетарьят, пролетарьят»; «Идиот, герой, интеллигент» («Высокая болезнь», I редакция); «Движутся, как в театре»; «Пробираются к театру…»; «То был рассвет. И амфитеатром…» (но: «Амфите-атром мерит ярость…» в вариантах «Лейтенанта Шмидта»). Индивидуальный ли это случай или черта социального диалекта — сказать не решаемся. Произношение июль в один слог