— Меня не просили. Я был в доме на момент… но ничего не видел, так что не было смысла…

— А вот та женщина, Беккет, учительница мальчика, свидетелем проходила. Если не ошибаюсь, ее зовут Сара Джейн. Мои записи… Я вам говорил, что храню все записи с первого года службы? Так вот, мои записи показывают, что вы находились вместе с ней, когда ребенка прикончили. Вы находились в одном помещении, и это означает, что или вы оба видели что-то, или оба не видели ничего, но в любом случае…

— Я ничего не видел.

— …в любом случае, — с силой продолжал Лич, — Беккет давала показания, а вы молчали. Почему бы это?

— Она была учительницей мальчика. Гидеона. Брата. Она чаще виделась с семьей. Она чаще видела и саму девочку. Она видела, как Катя ухаживала за ней, и поэтому сочла, что ей есть что сказать. Послушайте, меня не просили быть свидетелем на суде. Я беседовал с полицией, сказал все, что знал, ждал, не понадобится ли что-то еще, но меня так и не вызвали.

— Как удачно все сложилось.

— В каком смысле? Или вы хотите сказать…

— Заткнись, — наконец прервал молчание Азофф. А Личу он бросил: — Давайте к делу, или мы уходим.

— Я с места не сдвинусь, пока не получу свою машину обратно, — возразил мистер П.

Лич выудил из нагрудного кармана форму для получения «бокстера». Положив листок на стол, он сказал:

— Из всех, кто проживал в том доме, мистер Пичес, вы были единственным человеком, который не свидетельствовал против нее на суде. С моей стороны вполне логично будет предположить, что она заглянула к вам на минутку, чтобы сказать спасибо. Ее недавно выпустили, и она могла бы это сделать, хотя бы из вежливости.

— Да о чем вы? — вскричал мистер П.

— Беккет на суде давала Вольф характеристику. Она рассказывала нам и всем, кто хотел слышать, о том, что немка делала и чего не делала, какие промахи совершала. Тут ей не хватило терпения, там она дала волю раздражению. Упустила одно, не успела другое. И тому подобные мелочи, ведь чего не бывает при уходе за больным ребенком. То есть наша Катя Вольф не всегда была безупречна, до уровня квалифицированной няни недотягивала. А затем еще умудрилась залететь…

— Да? Ну и что? Это-то тут при чем? — выпалил мистер П. — Сара Джейн могла видеть гораздо больше, чем я. Вот и рассказывала о том, что видела. Или я должен быть ее совестью? Да еще через двадцать лет после событий? Азофф снова вмешался:

— Что-то я пока не вижу смысла в вашей милой болтовне, старший инспектор Лич. Если мы не услышим, зачем вы вызвали моего клиента, то прошу передать мне этот документ, и мы на этом откланяемся.

Он потянулся к листку с разрешением на получение «бокстера».

Лич прижал листок пальцами.

— Вашего клиента я вызвал в связи с Катей Вольф, — сказал он. — Между ними что-то есть.

— Ничего между нами нет, — запротестовал мистер П.

— Я в этом не уверен. Кто-то же был отцом ее ребенка, а это не тот случай, когда я поставил бы на непорочное зачатие.

— Но и на меня не надо сваливать. Мы жили в одном доме. Это все. Мы кивали друг другу, встречаясь на лестнице. Я иной раз помогал ей с английским и, признаюсь, мог восхищаться… Поймите. Она была очень красивой девушкой. Уверенной, знающей, чего хочет. Этого не ожидаешь найти в иностранце, который даже толком еще не умеет говорить на нашем языке. В женщине это всегда привлекает. А я не слепой.

— То есть вы с ней стакнулись. По ночам перебегали из комнаты в комнату. Раз или два встретились за сараем в саду, и — «ой, смотрите-ка, что получилось!».

Азофф хлопнул ладонью по столу.

— Раз, или два, или восемьдесят пять раз… Если вы не намерены говорить о деле, то мы уходим. Вы поняли?

— Это и есть дело, мистер Азофф, особенно если учесть, что наш парень мог последние двадцать лет провести в мыслях о женщине, которую тискал, и не только, а потом пальцем не пошевелил, чтобы выручить ее, когда она оказалась в интересном положении — кстати, благодаря ему — и когда ее обвинили в убийстве. Может, он захотел исправиться, хотя бы задним числом. А тут как раз удобный случай — Кате Вольф требуется помощь в акте возмездия. Она думает, что кое-кто перед ней в долгу, и думает совершенно искренне. За решеткой время идет медленно, знаете ли. Вы удивитесь, узнав, как это медленное время может превратить убийцу в невинно пострадавшего. В глазах самого убийцы, разумеется.

— Это… это… Это полный абсурд! — выпалил мистер П.

— Неужели?

— Вы знаете, что это абсурд и больше ничего! Как, по-вашему, все это могло случиться?

— Джей… — попытался вставить слово Азофф.

— По-вашему, она разыскала меня, позвонила в дверь и сказала: «Эй, Джим, мы с тобой двадцать лет не виделись, но не поможешь ли ты мне прикончить пару-тройку типов? Чисто для прикола, ха-ха. Ты ведь не слишком занят?» Так вам все это видится, а, инспектор?

— Заткнись, Джей, — многозначительно повторил адвокат.

— Нет! Я полжизни оттирал стены, хотя это не я их обоссал! И мне это надоело! До чертиков надоело! Если не полиция за мной охотится, то газеты. Если не газеты, то…

Он оборвал себя на полуслове.

— То кто? — склонился через стол Лич. — Кто еще за вами охотится? Какие еще делишки кроются в вашем сомнительном прошлом, мистер П.? Кажется мне, что дело не только в смерти младенца. У вас секретов хватит на трех человек. И запомните: я с вами еще не закончил.

Мистер П. откинулся на спинку стула, молча кривя губы. Азофф сказал:

— Странно. Что-то я не слышу, чтобы моему клиенту зачитывали его права. Вы знаете, при аресте это делать обязательно. Или я на секунду потерял сознание? Но я ничего такого не слышал. И если в течение пятнадцати секунд не услышу, то предлагаю нам с вами распрощаться на этой трогательной ноте, инспектор.

Лич толкнул в их сторону листок с разрешением забрать «бокстер».

— Не планируйте дальних поездок, мистер П., — посоветовал он Пичли, а Азоффа предупредил: — Только попробуйте раскурить свою сигарету в здании, я доберусь до вас.

— Ух ты, вот ужас-то! Я уже намочил штаны, начальник, — сказал Азофф.

Лич хотел было ответить, но передумал и только буркнул:

— Убирайтесь.

И проследил, чтобы его команда была выполнена.

Дж. В. Пичли, он же Человек-Язык, он же Джеймс Пичфорд, он же Джимми Пичес, попрощался с Лу Азоффом перед Хэмпстедским полицейским участком, понимая, что больше никогда не увидит своего адвоката. Азофф был взбешен, узнав о существовании Джимми Пичеса, взбешен даже сильнее, чем когда узнал о существовании Джеймса Пичфорда, и неважно, что в обоих случаях тот был признан невиновным (сначала как Пичес, затем как Пичфорд). Он, Азофф, не намерен больше выставлять себя идиотом из-за того, что его клиент не до конца откровенен с ним. Каково ему было сидеть перед проклятым легавым, который, может, и школу-то толком не смог закончить, и чувствовать, как у тебя из-под ног выдергивают ковер, о котором ты даже не подозревал? Это возмутительно, Джей. Или Джеймс? Или Джимми? Или кто-то еще, если уж на то пошло?