Не давала паутина склок, опутавшая всех, в том числе и власть.

«Вы видите своего главного врага в Элиоте», – услышал я от Бориса Леонтьевича. Сказано было с упреком: Сучков отправлялся в зарубежную командировку и как бы предлагал мне одуматься к тому времени, когда он вернется.

«Гигантский карлик»

«Вот я, старик, в засушливый месяц…»

Из стихов Т. С. Э.

Т. С. Э. – Томас Стернз Элиот, к нему отношение у меня было то же самое, что и к Джойсу, сначала «за», потом «против». Дж. Б. Ш. (Джордж Бернард Шоу), Дж. Б. П. (Джон Бойнтон Пристли) – аббревиатура, как разъяснил мне Пристли, означает особый градус прижизненного признания. За Т. С. Э. я был до тех пор, пока его у нас ещё не знали и не читали. Но в конце 1970-х, в начале книжно-журнального бума, журнал «Иностранная литература» решил опубликовать подборку переводов из Элиота, сделанных моим сверстником (и даже свойственником) Андреем Сергеевым, а мне предложили написать «врез».

Согласился я, но не мог ума приложить, как, не кривя душой, высказаться за Элиота, влиятельнейшую литературную фигуры нашего времени. Если этого я не скажу, то и писать нельзя, просто потому, что будет неправдой. Долго мудрил в поисках выхода, наконец позвонил в журнал и сообщил о своей неспособности заказ выполнить. Андрей рвал и метал, его переводы без вреза не печатали. Врез перезаказали «старику Самарину». «Старик», которому лишь недавно исполнилось пятьдесят, написал в два счета, словно только и делал, что размышлял об Элиоте. Читая текст мастера получше меня (Элиот так говорил о Паунде), видел я сработанное рукой знатока: сказано, что можно было сказать, но всё же кроме того, что хотел бы сказать я. А хотел я сказать, что крупнейшая по силе воздействия величина не означает влияния благотворного.

Ещё в начале шестидесятых, когда я значился референтом, в библиотеку ИМЛИ поступила книга «Истина дороже» – за и против крупнейших фигур модернизма обменивались мнениями Герберт Рид и Эдвард Далберг. Сделал я по книге реферат и думал рецензию написать. Но что напишешь, когда ни Джойс, ни Лоуренс, ни Генри Джеймс, ни Роберт Грейвз, ни Эзра Паунд, ни Элиот у нас ещё не читаны? В книге, очевидно читанной, страницы с разносом Элиота оказались неразрезанными, словно читатель дал знать: «Слушать не хочу, что бы вы ни говорили!»

Далберг назвал Т. С. Э. гигантским карликом – раздутая до неимоверных размеров величина, по словам Дальберга, «пророк посредственности, вышедший из лондонских гостиниц с чашкой чая в руках, с мармеладом и тостом»[244]. Чай, мармелад и тост – намек на первую поэму Элиота «Любовная песнь Альфреда Пруфрока». Подстрочник:

Час для меня и час для вас,

Время для сотен непринятых решений,

Для сотен прозрений и колебаний,

Прежде чем приняться за чай с тостами.

Между тем в гостиной дамы входят и выходят,

Продолжая обсуждать Микельанджело.

Поэтический перевод Виктора Топорова тех же строк:

…И время Вам, и время мне.

И время все же тысячи сомнений,

Решений и затем перерешений —

Испить ли чашку чаю или нет.

В гостиной разговаривают тети

О Микеланджело Буонарроти.

Перенести к нам западную атмосферу я был неспособен, поэтому редакторы недоумевали: одно из двух, либо Элиот величина дутая, тогда зачем его представлять нашему читателю? А если – первостепенная, тогда его воздействие вредным быть не может. Если же оно противоречиво, так и напишите. А я хотел написать. что в нашем веке торжествует антитворчество, и Т. С. Э. – пророк этого зла. Если был у Элиота талант, то сказался в стихах о… кошках. В отличие от церебральных творений Т. С. Э., кошачьи вирши полны живого чувства и настолько прозрачны, что доступны детям. Конгениальный перевод Маршака:

Макавити, Макавити, таинственный Макавити!

Законы наши соблюдать его вы не заставите.

Презрел он тяготения всемирного закон.

На месте преступления ни разу не был он…

Я знаю множество других разбойников-котов,

Но я уверен, убеждён и присягнуть готов,

Что все коты, которых ждёт и ловит Скотланд-Ярд,

На побегушках у него, а он – их Бонапарт!

Той же рукой написано:

В моем начале мой конец. Я вижу, как свет

Падает на открытое поле, оставляя за собой

Темный переулок; прижимаюсь к ограде, пропускаю автобус;

Переулок ведет в загипнотизированную

Электричеством деревню. В теплых сумерках

Камни поглощают душный свет,

Георгины спят в пустой тишине.

Ждут появления сов.

Перевод В. Постникова

Такая же достойная Джекиля и Хайда раздвоенность, что и в живописи Пикассо между портретом привлекательной русской супруги и отталкивающим видением арлезианок. Того требуют обстоятельства – разъяснила мне знаменитая певица, исполнительница русских романсов всенародно признанная. В этом я убедился непосредственно. Мы с женой летом жили на конном заводе и пригласили её к себе. «Это – она?!» – спрашивал и переспрашивал конюшенный персонал, будто они видели чудо. А на концертах она пела средневековые латинские гимны, и на вопрос – зачем, ответ: «За романсы премий не дают». За кошек, видно, тоже много не получишь, а стихи канонизированного Элиота стали «кормом для критиков» – сказал Герберт Рид, не отрекавшийся от Элиота, с которым дружил сорок лет. Рид оправдывал Элиота теми же доводами, какими всю свою долгую жизнь оправдывал авангардизм и модернизм: нравится или не нравится, но другого сейчас быть не может: «Элиот – выразитель нашего времени, этим определяется его значение. Подобно многим, я под распадением искусства понимаю процесс, определяемый расколотостью зеркала, которое раньше создавало иллюзию цельности. Зеркало было расколото сознательно, чтобы разрушить образ, обычно принимаемый за реальность. Искусство прошлого, классическое искусство, пыталось создать впечатление единства из множества чувственных впечатлений. Современный творец (поэт, художник или музыкант) убежден в том, что это создаваемое единство есть фальшь, проще говоря, неправда. Поэма Элиота “Пустырь” – значительное произведение именно потому, что оно основано на новом приятии реальности (то есть непосредственном опыте) и воспроизводит разорванность нашего сознания, поэма передает образ реальности, наиболее приемлемый для лишенного иллюзий современного человека».

Элиот не образ распадения создал, он предлагал распад как таковой. Зачем же непоэзию называть поэзией? Поэзия Элиота – стихотворная философия, как явилась музыкальной философией атональная музыка, а живопись авангарда стала «намалеванным словом»